В последние дни сентября 1918 г. произошли события, которые свидетельствовали о близком крахе Германии и ее союзников, а значит - об окончании первой мировой войны. Всеобщее внимание привлекли выход Болгарии из коалиции Центральных держав, решение германского главнокомандования искать пути к миру и отставка канцлера Г. Гертлинга, открывавшая возможность взаимных уступок императора Вильгельма II и парламентских партий.
За событиями осени 1918 г. следили и в Советской России. Вопрос о том, какую роль сыграет советский режим в становлении новой системы международных отношений, окажется ли Россия "молотом или наковальней" Европы, занимали умы В. И. Ленина и его соратников не меньше, чем проблемы гражданской войны или борьбы с голодом. Они не скрывали своих надежд на то, что первая годовщина их прихода к власти будет ознаменована началом всемирной революции пролетариата. Германия с ее образцовым империализмом и мощным рабочим движением считалась ее главным полигоном.
Интерес к событиям в этой стране усиливали и геополитические соображения. Чтобы сохранить власть в своих руках, большевики были вынуждены подписать "похабный" Брестский мир, пойдя на колоссальные территориальные уступки и уплатить гигантскую дань. Окончание первой мировой войны открывало для новой России возможность не только возвратиться к имперским границам, но и выйти из международной изоляции, вернуться в круг великих держав. Стремительность формирования новой внешнеполитической линии большевизма в октябре 1918 г. соответствовала головокружительной быстроте, с которой менялась международная ситуация на исходе первой мировой войны.
В отличие от внутрипартийного конфликта, связанного с подписанием Брестского мира, причины и последствия поворота в политике в октябре 1918 г. обойдены вниманием историков (1). Это объясняется прежде всего тем, что выработка новой политики шла без огласки и не обсуждалась на страницах газет или с трибуны партийных форумов.
Полученная после заключения Брестского мира Советской Россией "передышка" была в значительной степени формальной: большая часть европейской России была оккупирована иностранными войсками, да и внутри страны разгоралась гражданская война. Пойдя на чрезвычайные уступки, большевики выиграли время для укрепления собственной диктатуры и формирования Красной армии. В свою очередь Германия получила возможность перебросить на Западный фронт значительные силы, обеспечила себе доступ к природным и продовольственным ресурсам Восточной Европы. В какой-то момент Россия и Германия напоминали двух участников дуэли, которые, ранив друг друга, сошлись вплотную и оказались друг для друга последней опорой. Взаимоотношения двух стран после Бреста описал К. Б. Радек в письме английскому корреспонденту А. Рансому: "Немцы поняли, что идти на Россию - это значит бросить 25 корпусов в русскую трясину и ничего не получить. Понятно, в каждый момент наших затруднений они трепещут, что мы падем, и готовятся к занятию частей России, но мы справляемся, и они снова с облегчением вздыхают" (2).
Еще одним важным последствием Брестского мира стало открытие в Берлине представительства Советской России, которое возглавил А. А. Иоффе. Являясь для большевиков временным "окном в Европу", оно выполняло одновременно дипломатические и пропагандистские функции, а также выступало в роли координатора революционных сил, вдохновлявшихся примером русской революции. Доклады и письма Иоффе, направленные в Наркомат иностранных дел либо лично Ленину, - важный источник, опубликованный лишь частично (3). Он сообщал в Москву, в частности, о том, как трудно быть революционным дипломатом: "Когда я начинаю говорить о судах в Данию или о псковских историях, мне тычут вырезки из "Известий" или сообщение о том, что ЦИК постановил организовать кадры агитаторов и, снабдив их большими деньгами, разослать по Европе" (4).
В Берлине наряду с дипломатическим представительством с августа 1918 г. работало отделение Бюро печати ВЦИК, которое возглавил Т. Л. Аксельрод. Оно издавало ежедневные бюллетени, служившие основой для сообщений советской прессы о событиях в Германии, и также поддерживало контакты с немецкими левыми социалистами (5). Они получали в здании российского посольства, расположенном в самом центре Берлина, убежище и денежную помощь, их снабжали информацией для пропагандистской работы. При этом соблюдалась высшая степень конспиративности. Иоффе писал Ленину 10 июля: "Моя нелегальная служба Комиссариата иностранных дел не касается и в ней я даю отчет лично Вам" (6). В свою очередь Ленин требовал не жалеть денег на пропаганду идей русской революции: "Издавать надо во 100 раз больше. Деньги есть. Переводчиков нанять. А мы ничего не делаем. Скандал..." (7).
В своих докладах Иоффе выступал в роли неисправимого пессимиста, который раз за разом перечеркивал надежды своих соратников в Москве на близость революционного переворота в Германии. Не отрицая кризис власти, он указывал на слабость сил, ей противостоящих. "Вы напрасно думаете, - писал он Ленину о германских левых 5 сентября, - что я жалею денег, я даю им сколько нужно и постоянно настаиваю, чтобы брали больше, но ничего не поделаешь, если все немцы так безнадежны: к нелегальной работе и в нашем смысле революционной они просто неспособны, ибо большей частью они политические обыватели, которые пристраиваются так, чтобы избавиться от военной службы, цепко держатся за это, а революцию делают только языком за кружкой пива" (8).
Донесения из Берлина свидетельствуют о том, что нарастание кризиса в Германии осенью 1918 г. отнюдь не было следствием "экспорта революции" из России (хотя его попытки имели место). Картина большевистского заговора с центром в советском полпредстве, которую рисует Р. Пайпс ("вся Германия была покрыта сетью нелегальных революционных организаций; сотни тысяч революционных листков и прокламаций еженедельно печатались и распространялись как в стране, так и на фронте" (9)), плохо сочетается и с выводами новейших научных работ, посвященных деятельности радикальных социалистов в последний год существования Германской империи (10). В то же время нельзя отрицать революционизирующего воздействия "русского примера". И здесь военная цензура Германии оказывала властям медвежью услугу: чем более туманными и скудными были сообщения немецких газет о большевистской диктатуре, тем большее место она занимала в умах народных масс, доведенных до отчаяния четырьмя годами военных лишений.
На исходе Первой мировой войны германские власти потеряли свободу маневра, их действия сводились к "отбиванию ударов", оперативной реакции на внешние события. Между тем их противники с каждым днем обретали все большую свободу рук и возможность выбора оптимальной стратегии перехода от войны к миру. Начавшийся осенью обмен нотами между странами Антанты и Германией стал зримым отражением дипломатического поиска взаимоприемлемого окончания боевых действий. Данное обстоятельство не могло пройти мимо внимания большевистского руководства.
В Горках, куда Ленин прибыл 25 сентября ввиду ухудшения здоровья (11), он воспользовался возможностью личной "передышки" для своих размышлений о возможных путях развития международной ситуации. Главным источником информации для него являлись московские газеты (иностранная пресса попадала в Россию лишь эпизодически и со значительным опозданием). В отличие от зарубежных газет главное место в изданиях, контролировавшихся большевиками, занимали не телеграфные сообщения о происходящем за рубежом, а обширные комментарии, определявшие отношение революционной власти к тому или иному событию.
Экспертами по германским делам выступали партийные публицисты, которых Ленин лично знал и высоко ценил, в "Правде" - Н. Осинский (В. В. Оболенский), в "Известиях" - Радек (под псевдонимом Viator). Последний после приезда в Россию в конце 1917 г. руководил отделом Центральной Европы в Наркомате иностранных дел. Эта должность являлась только прикрытием его основной работы - агитации среди военнопленных и коммунистической пропаганды за рубежом. Несмотря на то, что Радек был одним из глашатаев мировой революции пролетариата, остававшиеся в Москве немецкие дипломаты относили его к представителям "германофильской" линии в руководстве РКП(б) (12).
Сентябрьские комментарии центральных советских газет, равно как и доклады Иоффе, оценивали перспективу революционного взрыва в Германии весьма осторожно. "Никогда история не видела, чтобы без большого народного движения господствующий класс уступил какую-нибудь фактическую часть своей власти. Этого народного движения в Германии пока нет", - сообщал Viator (13). Тон большевистской прессы радикально изменился, как только до Москвы дошли сообщения о выходе из войны Болгарии. Передовица "Правды" рисовала вдохновляющую перспективу развития мировых событий: после развала коалиции Центральных держав революция в Германии и Австрии стала неизбежной, но это не остановит Антанту. Немецкий рабочий класс откажется от своего Бреста и в союзе с советской Россией начнет революционную войну. Ее классовый характер будет настолько очевиден, что он разложит войска Антанты еще до первых серьезных сражений (14).
При всей фантастичности подобных построений они возрождали надежды первых месяцев большевистской диктатуры - только теперь мировая революция должна была заняться не от русской искры, а от немецкого пожара. Фактически речь шла о рецидиве "левого коммунизма", который в момент дискуссии перед Брестским договором поставил партию большевиков на грань раскола. Подспудно в газетных комментариях возникали и более практические проблемы внешней политики, прежде всего вопрос о судьбе Брестского мира. Ситуация была крайне противоречивой: с одной стороны, поражение Германии превращало Россию из объекта в субъект международных отношений, открывало путь к восстановлению утраченных позиций в Восточной Европе. С другой - время лавирования между двумя воюющими коалициями прошло, державы Антанты получали свободу действий не только в отношении Германии, но и в отношении России. Объективно положение двух кандидатов в "страны-изгои" способствовало их сближению, но одновременно ему мешала политическая противоположность их режимов.
В те дни Ленина занимал не только вопрос о повороте во внешней политике, но и авторитет собственной власти, отсутствие налаженного механизма принятия решений в условиях "диктатуры пролетариата". Опыт внутрипартийной дискуссии по поводу Брестского мира показал, насколько неэффективно перенесение партийных ритуалов в государственную практику. К лету 1918 г. Ленину удалось дисциплинировать и централизовать власть. Именно к нему сходились все информационные каналы, он сам санкционировал любое решение.
Проявлялись минусы и такой системы - все органы власти обращались к Ленину как к верховному судье, а тот не успевал отреагировать на каждый запрос снизу. Временный отход Ленина от дел, связанный с его ранением, неизбежно стимулировал развертывание борьбы среди его соратников. Наиболее известен конфликт И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого вокруг Царицынского фронта, продолжавшийся и после возвращения Ленина к кормилу власти. Потенциальным очагом внутрипартийных разногласий в конце сентября - начале октября 1918 г. вполне могла стать и сфера внешней политики.
Народный комиссариат иностранных дел не имел стратегической инициативы, его роль сводилась к ведению оперативных дел. В условиях господства революционных ожиданий выглядел отголоском старого мира, неким приспособлением для неизбежного общения с буржуазными государствами. Его сотрудников нередко обвиняли в том, что они слишком легко принимают нормы и правила дипломатической практики буржуазии. Действительно, специфика работы заставляла советских дипломатов учитывать существующие реалии, подчеркивать необходимость маневрирования, соизмерять плюсы и минусы революционной пропаганды.
Нарком иностранных дел Чичерин неоднократно выступал в пользу осторожной и даже "оборонительной внешней политики" (15). Иоффе в переписке с Лениным бросал своему адресату упрек: "Гипнотизированные близостью Германской революции, не слишком ли Вы недооцениваете всего остального?" В том же письме полпред в Берлине настаивал на участии России в мирной конференции по итогам Первой мировой войны: "Если Вы можете придумать другой способ, где мы могли бы выступить как революционная и революционизирующая сила, но как государственная сила, - я бы на этом не настаивал" (16). Судя по реакции Ленина, он расценил данное предложение как готовность идти на соглашение с Антантой.
К сожалению, доступные источники не дают возможности полностью реконструировать позиции лидеров РКП(б), но очевидно, что среди них были и сторонники осторожного курса, за который выступал Наркоминдел. С таких позиций выступал Л. Б. Каменев - сохранился ответ Ленина на его письмо, написанное, очевидно, в конце сентября. Ленин категорически высказался против вступления на путь переговоров: "Наша действительность изменилась, ибо если Германия побита, то становится невозможным лавирование, ибо нет 2-х воюющих, между коими лавировали мы!!.. Нам начинать переговоры о пересмотре Бреста, по-моему не следует, ибо будет теперь забеганием... Выждать надо" (17). В этих словах уже представлены отдельные моменты новой тактической линии.
Однако ключевые решения Ленин принял только 1 октября 1918 года. В этот день центральные газеты опубликовали сообщение об отставке канцлера Гертлинга. Даже для непосвященных стало ясно, что Германия близка не только к военному поражению, но и к политической катастрофе. Н. И. Бухарин в "Правде" отметил, что правящие круги этой страны мечутся между привлечением в правительство оппозиционных сил и установлением открытой военной диктатуры (18). Радек в "Известиях" проводил параллели между германскими событиями и ситуацией в России накануне свержения самодержавия.
В той же статье он запустил пробный шар, обращенный к Германии, предложив ей сделать "умный шаг" и облегчить положение России, чтобы та оказалась в состоянии "парализовать усилия англо-французского капитала создать восточный фронт против Германии" (19). Смысл этой неуклюжей формулировки заключался в том, что в обмен на пересмотр Брестского мира Россия могла бы взять на себя обязательство не допускать высадки войск Антанты на Украине и в Прибалтике. Подобное предложение выглядело дипломатической фантазией, но было всерьез воспринято в германском консульстве, лишний раз подтвердив старую поговорку о том, что утопающий хватается за соломинку.
Доклады из Берлина, письма соратников и, самое главное, сообщения прессы обеспечили тот минимум информации, который позволил Ленину наметить собственную линию. В статье Радека Ленину импонировали не только параллели с Февралем, но и тезис о том, что русский народ не радуется страданиям немцев, он не жаждет победы англо-американского империализма.
Из предложения "выждать" сформировалась ленинская концепция отказа от поиска компромисса с Антантой для ревизии Брестского мира еще до полного поражения Германии. Ленин видел, что Антанта не пойдет на такой компромисс и не пустит Советскую Россию на мирную конференцию, однако красные дипломаты намеревались сделать подобные предложения хотя бы в агитационных целях. С точки зрения Ленина, такой маневр был бесполезен, ибо он считал, что ключ к новой системе международных отношений находился не в Париже или Лондоне, а в Берлине. Именно немецкий народ, восстав против несправедливого мира (большевистская печать говорила о "втором Бресте"), навязанного ему Антантой, совершит пролетарскую революцию и протянет руку дружбы России.
Новые задачи внешней политики подразумевали поиск новых союзников, и Ленина не устраивали "дипломатические комбинации" Иоффе. Пришло время трибунов, способных компенсировать нехватку в Германии революционных кадров. Двухчасовой разговор с вождем, на который многократно ссылался Радек, состоялся 1 октября, очевидно, по телефону (20). Ленину не составило большого труда убедить своего собеседника, что "час пробил" и кокетничать с немцами больше не надо. Сыграв на самолюбии Радека, он сделал его не только своим союзником, но и пропагандистским рупором.
Приняв решение, Ленин развернул кипучую деятельность. В тот же день он отправил Я. М. Свердлову и Троцкому записку, из которой следовало, что остававшиеся в Москве руководители РКП(б) проспали перелом в развитии международной ситуации: "Дела так "ускорились" в Германии, что нельзя отставать и нам. А сегодня мы уже отстали". Революция в этой стране рассматривалась как дело ближайших дней, а заодно и как кровное дело большевизма: "Все умрем за то, чтобы помочь немецким рабочим в деле движения вперед начавшейся в Германии революции" (21).
Общий тон ленинской записки от 1 октября означал едва ли не отказ от услуг Наркоминдела. В ней не было ни слова про пересмотр Брестского мира, дальнейшие переговоры с правительством Германии замораживались. Практические предложения Ленина лежали в пропагандистской и организационно-технической плоскости: собирать хлеб ("запасы все очистить и для нас и для немецких рабочих") и готовить Красную армию для помощи международной рабочей революции. Не удивительно, что Чичерина даже не проинформировали о повороте, имевшем непосредственное отношение к внешней политике!
Каждый из этих двух пунктов заслуживает отдельного комментария. Вопрос о хлебе являлся простым перенесением российского опыта на международную арену. Введя продразверстку в деревне, дав рабочим хлеб, большевики летом 1918 г. предрешили свою победу в гражданской войне. Русским хлебом предстояло оплатить и победу немецкого пролетариата. Задача создания к весне трехмиллионной Красной армии определялась теми же соображениями. Речь шла о будущем огромного пространства Восточной Европы, которое пока было занято немецкими войсками. Не веря в то, что Антанта согласится вернуть его России, Ленин предлагал силовое решение проблемы, хотя и с важной оговоркой - мы сами немцев выбивать с Украины не будем. А вот схватка с Антантой представлялась ему неизбежной, хотя Ленин и не верил, что ее войска смогут высадиться в Северном Причерноморье уже зимой.
Реализация подобных предложений обещала России новые внешнеполитические и военные потрясения, но она не была простым рецидивом "левого коммунизма". На сей раз подразумевалось, что начать революцию должны сами немцы. Революционная Россия сохраняла за собой свободу рук. Через несколько дней Радек так изложил ход ленинской мысли: "Мы смотрим на Германию как на мать, рождающую революцию, но если нас немцы не принудят к этому, то мы не поднимем против нее ружье, пока ребенок не родится" (22). Однако для защиты германской революции Ленин был готов рискнуть столкновением с победителями в Первой мировой войне.
Записка Ленина заканчивалась просьбой прислать за ним машину, чтобы он мог на следующий день выступить на заседании ВЦИК, Моссовета и рабочих организаций. Однако 2 октября вопрос о помощи германской революции обсуждался только в ЦК РКП(б). В протоколе сохранилась краткая запись: "Поручить Ленину написать заявление от имени правительства и прочесть его на заседании ВЦИК" (23). Из этой формулировки непонятно, должен ли был Ленин сделать это лично, но разрешения приехать в Москву от своих товарищей по ЦК он так и не получил.
Ю. Г. Фельштинский не жалеет красок для описания драматизма сложившейся ситуации: "И пока Ленин весь день 3 октября сидел на пригорке, с которого видна была дорога, ожидая обещанной, но так и не посланной за ним машины, в ЦК, вопреки воле Ленина, было принято решение о поддержке германской революции, начавшейся на следующий день" (24). Так и видишь сидящего на скамеечке одинокого, брошенного и забытого вождя, за спиной которого творятся темные дела. Реальное положение дел было иным. Даже находясь вне Москвы, Ленин сумел провести свою линию, заставив соратников принять собственную точку зрения.
На заседании ВЦИК, Моссовета и рабочих организаций столицы было зачитано его письмо, написанное накануне и не прошедшее процедуры формального одобрения. В нем излагалась точка зрения, впервые сформулированная 1 октября: правительственный кризис в Германии означает начало революции, немецкую буржуазию не спасет ни коалиция с социал-демократами, ни военная диктатура. Однако до тех пор, пока власть не окажется в руках у пролетариата Германии, Россия будет сохранять нейтралитет. "Советская власть не подумает помогать немецким империалистам попытками нарушить Брестский мир" (25), ибо этот шаг означал бы переход России на сторону Антанты. Здесь Ленин был совершенно непримирим, не позволяя своим соратникам даже гипотетически размышлять на эту тему.
Главный доклад на заседании делал Радек, который формально оставался сотрудником Наркоминдела, но отныне был выдвинут волей вождя в первый ряд борцов за германскую революцию. Все существенное уже было объявлено в ленинском письме, дискутировать Радеку было не с кем, и на его долю осталась чистая патетика. Однако сторонники дипломатической ревизии Брестского мира незримо присутствовали в зале Большого театра, где проходило заседание. Об этом свидетельствовало выступление Троцкого. Покаявшись за свои брестские ошибки, он добросовестно изложил ленинскую концепцию: нам в равной степени враждебны оба империалистических лагеря, "и сейчас, при радикальном обнаружении происшедшей перемены, мы так же далеки от союза с англо-французским империализмом, как далеки были еще вчера от германского". Рано или поздно Брестский договор пере-смотрит сам немецкий рабочий класс, пока же "не мы возьмем на себя инициативу тех или других азартных авантюристических шагов объявления войны Германии в союзе с Англией и Францией" (26).
Принятая на заседании резолюция указывала на исторический характер состоявшегося поворота, поставив его в ряд с захватом власти большевиками. "Сейчас, как и в октябре прошлого года, как и в период Брест-Литовских переговоров, советская власть всю свою политику строит в предвидении социальной революции в обоих лагерях империализма". Немецкий корреспондент А. Паке, который ужинал вместе с Радеком вечером 3 октября в гостинице "Метрополь", отметил в своем дневнике, что его собеседник был крайне возбужден и вполне серьезно рассуждал о совместном выступлении России и рабочей Германии против Антанты. Обращает на себя внимание и еще одно наблюдение Паке: "Удивительно, как мало дискуссии. Все определяется несколькими людьми. На сегодняшнем заседании абсолютно [доминирует] созвездие Ленина, Радека, Троцкого" (27). Да, на сей раз роли были заранее согласованы и точно исполнены. Времена брестских дискуссий ушли в прошлое, формирование политического курса с каждым днем приобретало все более закрытый характер.
Свердлов не забыл ни одного пункта из ленинских директив. 4 октября по всей Москве проводились митинги на тему "Война и мировой большевизм". Публикуя и комментируя стенограмму заседания ВЦИК, центральные газеты подчеркивали новую установку: больше никаких уступок германской буржуазии, ибо дни ее сочтены. Мировая революция уже не за горами, но любое сближение с империализмом Антанты ради ревизии Брестского мира отдалит ее. Наверняка по рядам партийных пропагандистов прошел вздох облегчения: маски сброшены, вновь можно открыто говорить о стратегических целях большевизма. Отныне без оглядки на великие державы можно было вести и агитацию за рубежом: "Мы теперь не Московия и не Совдепия, а авангард мировой революции" (28).
"Правда" развивала октябрьские параллели, не скупясь на эмоции: "Как некогда в Смольном заседал штаб революции, так ныне в Большом театре заседал штаб авангарда европейской революции, готовый на бой с вооруженным до зубов мировым империализмом, во имя осуществления тех же октябрьских идеалов, но уже в мировом масштабе". Здесь же разъяснялся практический смысл принятых решений: "Т. Ленин предлагает на всяком большом элеваторе (зернохранилище) создать особый фонд, запас, предназначенный для питания германских рабочих. Мы двинем его в Германию на другой день после революции" (29). Радек, впервые публикуя свою статью без псевдонима, не скрывал злорадства: "Брестский победитель стоит ныне перед своим собственным Брестом" (30). Он упивался ролью enfant terrible, то запугивая иностранных корреспондентов планами наступления Красной армии на Германию в момент полного военного краха последней (31), то обещая лично прибыть туда для ведения межправительственных переговоров (32).
Влиятельность Наркоминдела достигла своего исторического минимума. Иоффе в докладах из Берлина после обязательных восторгов по поводу резолюции ВЦИК писал о том, что она навредила будничной дипломатической работе, "вызвала озлобление в берлинских правительственных кругах" (33). Немцы отказались от поставок в Россию оружия, активизировали свою помощь правительству П. П. Скоропадского на Украине. В Москве принимали это в расчет (34), однако агитационный эффект представлялся несравненно более важным. Дипломатам оставалось только облекать классовый язык резолюции 3 октября в формулировки, более понятые для немецких партнеров: союз двух государств "невозможен до тех пор, пока в Германии империалистическое правительство, но Россия никогда не станет на сторону Антанты и по-прежнему, поскольку возможно, готова подкармливать Германию" (35). Подобные посулы упрощали ситуацию для германского правительства, позволяя ему сосредоточить свои последние силы на Западе. Впрочем, это всего лишь на несколько дней продлило агонию кайзеровской империи.
14 октября Ленин вернулся в Москву и приступил к повседневной работе. Его внимание поглощали военные события: на это время пришелся пик неразберихи на Южном и Восточных фронтах, вождю революции опять пришлось разбирать конфликт Троцкого и Сталина (36). Однако Ленин не забывал и о грядущей мировой революции. На следующий день в Берн и Берлин он направил требование присылать вырезки из заграничных газет, посвященные России и социалистическим партиям всех стран, усилить работу по сплочению левого крыла социалистического движения (37). Поступавшая к Ленину дипломатическая информация заметно расходилась с тем, что писали советские газеты. С восторгом они сообщали о нелегальной конференции спартаковцев, которая состоялась 7 октября в Эрфурте (38). Это событие изображалось как основание Компартии Германии; отныне "немецкий большевизм существует, он - сила, идейно превосходящая все, что есть в распоряжении его врагов" (39).
Доклады Иоффе рисовали иную картину. 13 октября в письме Ленину он писал о конференции: "С большим трудом мне удалось добиться их согласия подписать прокламацию, которую я написал и при сем прилагаю". По его словам, левые социалисты сосредоточили свою пропаганду на скорейшем достижении мира и совершенно не думали о подготовке вооруженного восстания, отказываясь от русских денег, "даже на вооружение не соглашаются брать больше, нежели брали" (40). Действительно, призывы к повторению российского опыта, фактически - к разжиганию гражданской войны, не слишком увлекали немецких рабочих, которые прежде всего хотели скорейшего заключения мира. Именно поэтому советские газеты уделяли такое внимание организационному оформлению левых социалистов в отдельную партию, открыто требовали от спартаковцев порвать с НСДПГ (41).
Так же представлялась ситуация и другому высокопоставленному представителю большевистского руководства, В. П. Милютину. 15 октября он писал Каменеву из Берлина: "Настроение здесь очень "подходящее"! Организация - слаба. Но я думаю, скоро массы перейдут к действию. По закону физики: всякое действие вызывает противодействие. От этого кроме хорошего ничего не может произойти. Немцев надо "раскачать". В этом суть". Помогать немцам следовало так, чтобы об этом ничего не узнало правительство, не поднимая шума по пустякам, как Радек и Зиновьев: "Пусть вспомнят условия нелегальной работы и прежде времени не говорят того, чего не следует. Это только портит дело" (42).
Если Милютин в согласии с Лениным выдвигал на первый план организационно-техническую подготовку германской революции, то Иоффе предлагал "раскачивать" не отдельно взятых соратников, а политическую ситуацию в целом: "В смысле тактики я предложил им пользоваться всяким удобным случаем, чтобы провоцировать правительство на репрессии против пролетариата", - писал он Ленину 13 октября (43). И через неделю еще раз о том же самом: "Вы, может быть, скажете, что это меньшевистская отрыжка, но я по-прежнему придаю гораздо большее значение широким политическим акциям, нежели той нелегальной работе, которую можно и должно делать в Германии, в Австрии и на Украине" (44).
На исходе Первой мировой войны Украина, точнее Северное Причерноморье, оказалась заложником как советско-германских отношений, так и мировой политики. Отказавшись от переговоров о ее дальнейшей судьбе и с Антантой, и с Германией, большевистское руководство не без основания опасалось, что они договорятся между собой и немецких солдат на украинской земле сменят англо-французские (45). Однако такие договоренности могли иметь место лишь после подписания перемирия на западном фронте, поэтому затягивание войны объективно укрепляло внешнеполитические позиции Советской России.
Но рано или поздно пушкам пришлось бы замолчать. Что же в этих условиях могли противопоставить победившей коалиции большевики? Об этом недвусмысленно говорится в ответе Ленина Иоффе, датированном 18 октября. В очередной раз отвергая "дипломатничанье" как политику односторонних уступок, которая уже привела страну к позору Брестского мира, он предписывал теперь уже ничего не уступать врагу. В феврале 1918 г. на переговорах с Германией "у нас была возможность выиграть время, отдав землю. Теперь возможности такой нет"46. И Ленин продолжал: "Значит, выбора нет. Soyons fortes et accelerons la revolution in Allemagne. (Давайте всеми силами ускорять революцию в Германии. - А. В.)" (47).
Последняя фраза показалось настолько острой издателям ленинских произведений, что была изъята при многократных публикациях данного письма. В чем смысл подобной купюры, нетрудно догадаться. Без всякой дипломатии глава советского государства фактически призывал и к экспорту революции в Германию, и к войне в ее защиту, если эта революция состоится. Чувствуя себя вершителем истории, Ленин оказался заложником собственной доктрины и азартным игроком, который идет ва-банк. Пройдет всего два года, и он смирится с необходимостью компромиссов, в том числе и в сфере внешней политики. Но пока - на дворе октябрь восемнадцатого, а на носу - первая годовщина российского Октября.
В отличие от ситуации, связанной с переговорами в Бресте, Ленин теперь считал власть большевиков достаточно сильной для того, чтобы совершить поворот влево, закончить "передышку" и вернуться к стратегическим целям. Если со своим империализмом рассчитается сам германский рабочий класс, то для победы в мировом масштабе - не избежать новой войны. Об этой перспективе с восторгом говорят в Кремле, и не в последнюю очередь те, кто связывает новый тур "войн и революций" с продвижением собственной карьеры.
Разъясняя своему стокгольмскому корреспонденту суть новой политики большевизма, Радек поднимается до глобальных обобщений. Отныне наш главный враг - державы Антанты, "ибо, во-первых, Германия не представляет для них уже опасности, а во-вторых, германская революция, которая идет, представляет для них самую главную опасность. Будем теперь играть партию в мировом масштабе. То, чем мы были для России, надо расширить, и я убежден, что не минует и полгода, как наши люди будут во главе движения во всех столицах Европы. Пока европейское движение не будет иметь собственного опыта, мы ему дадим офицеров. Вы не имеете понятия, какое настроение здесь в народных массах. Масса чувствует своим инстинктом революцию, как коршун падаль" (48).
Мог ли и хотел ли Ленин в октябре 1918 г. во второй раз выступить против подобных взглядов, остается открытым вопросом. Во всяком случае, потенциальные союзники для борьбы с "левым коммунизмом" у него были. В тот же день, когда Ленин писал об ускорении германской революции, Чичерин сообщал Иоффе о настроениях в Москве: самые нетерпеливые предлагают не вести больше переговоров с Германией, так как "завтра могут произойти события, которые сделают всю эту работу излишней" (49).
Приближение германской революции заставило умолкнуть даже самых последовательных скептиков. Иоффе, еще недавно писавший Ленину: "Вы несомненно переоцениваете близость германской революции", в конце октября признал, что все его мелкие дипломатические успехи - ничто перед победой пролетариата. "Пока царствует Вильгельм, а мы строим свою политику на Либкнехте, до тех пор практическая неуспешность ее самоочевидна. А так как, по-моему, гораздо важнее, чтобы начал царствовать Либкнехт, нежели чтобы мы добились своих паровозов, то я и буду продолжать эту политику" (50).
Ставка на германскую революцию стала единым знаменателем, сплотившим к концу октября 1918 г. руководство РКП (б). Тем горше было разочарование, когда она не пошла по сценарию, написанному в Москве, и не завершилась "царствованием Либкнехта", то есть диктатурой левых социалистов. Из очевидного поражения были сделаны лишь тактические выводы, никто из сторонников Ленина не решился поставить под вопрос стратегию "мирового большевизма". Если главным подарком европейского пролетариата к первой годовщине советской России стало свержение монархии Гогенцоллернов, то ее вторую годовщину большевики отмечали уже в узком кругу единомышленников, объединенных в ряды Коммунистического Интернационала.
Примечания:
1. Его лишь изредка затрагивают в трудах, посвященных более широкой перспективе советско-германских отношений: BAUMGART W. Deutsche Ostpolitik 1918. Von Brest-Litowsk bis zum Ende des Ersten Weltkrieges. Wien. 1966; LINKE H.G. Deutsch-sowjetische Beziehungen bis Rapallo. Koln. 1970; ФЕЛЬШТИНСКИЙ Ю. Крушение мировой революции. Лондон. 1991; НЕЖИНСКИЙ Л. Н. В интересах народа или вопреки им? Советская международная политика в 1917 - 1933 годах. М. 2004.
2. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 5.
3. WULFF D. A.A. Joffe und die russische Aussenpolitik 1918. - Berliner Jahrbuch fur osteuropaische Geschichte. Bd. 1 Teil 1. Mai 1918; Bd. 2. Teil 2. Mai-Juni 1918; Bd. 3. Teil 3. Juli 1918.
4. Архив внешней политики Российской Федерации (АВП), ф. 4, оп. 13, д. 990, л. 73.
5. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 3080, л. 5 - 8. Т. Аксельрод - Ленину, 15.VIII.1918.
6. Там же, д. 2134, л. 27.
7. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч.. т. 50, с. 195.
8. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 32.
9. ПАЙПС Р. Русская революция. Ч. 1. М. 1994, с. 299.
10. LUBAN O. Die Finanzicrung der illegalen Antikriegsschriften im Ersten Weltkrieg. - Jahrbuch fur historische Kommunismusforschung. Berlin. 2008, S. 32 - 45.
11. В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 6. М. 1975, с. 145.
12. Германский консул в Москве Г. Гаушильд доносил в Берлин 2 октября 1918 г.: "Считаю в нынешней ситуации очень важным то, что Радек, который, безусловно, пользуется очень большим влиянием, пусть даже с большевистской точки зрения, но все же демонстрирует решительное понимание немецкого характера и выступает в поддержку германо-российского союза, базирующегося на общности интересов" (Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution. Gottingen. 1971, S. 171, Anm.)
13. VIATOR. Германия на распутье. - Известия, 27.IX.1918.
14. Мировой перелом. - Правда, 29.IX.1918.
15. О'КОННОР Т. Георгий Чичерин и советская внешняя политика. М. 1991, с. 81.
16. АВП, ф. 4, оп. 13, д. 990, л. 14.
17. ЛЕНИН В. И. Ук. соч., с. 185.
18. БУХАРИН Н. И. Коалиция или военная диктатура. - Правда, 1.X.1918.
19. VIATOR. Тень России. - Известия, 1.X.1918.
20. 2 октября Гаушильд доносил в Берлин о разговоре с Радеком: "Вчера он снова имел двухчасовое совещание с Лениным, с которым он и сегодня обсуждает положение и на которого, очевидно, он имеет влияние" (Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 171).
21. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. с. 185 - 186.
22. РГАСПИ, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 10.
23. Деятельность Центрального Комитета партии в документах (события и факты). Сентябрь 1918 - январь 1919 г. - Известия ЦК КПСС, 1989, N 6, с. 158.
24. ФЕЛЬШТИНСКИЙ Ю. Ук. соч., с. 525. В основе драматизации лежат воспоминания Н. К. Крупской: "Ильич знал, что машины за ним не пришлют, а все же в этот день сидел у дороги и ждал" (В. И. Ленин. Биографическая хроника, с. 151).
25. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 37, с. 98.
26. Стенограмма заседания была опубликована в "Правде" и "Известиях".
27. Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 177.
28. Речь Карла Радека на митинге на заводе Михельсона. - Правда, 6.X.1918.
29. ОСИНСКИЙ Н. Все на места! - Правда, 4.Х.1918.
30. РАДЕК К. Крушение германского империализма. - Известия, 4.X.1918.
31. "Если бы не было союзного нападения на нас, то мы бы имели совсем развязанные руки по отношению к Германии", - писал Радек А. Рансому в октябре 1918 г. (РГАСПИ, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 6).
32. Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 172.
33. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41.
34. В выступлении на митинге 4 октября Радек признал: принимая резолюцию, "мы несколько колебались", не вызовет ли это резких протестов Германии (Правда, 6.X.1918).
35. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 43.
36. См. Большевистское руководство. Переписка. 1912 - 1927. М. 1996, с. 46 - 62.
37. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 50, с. 192 - 195.
38. Правда, 20.X.1918. На самом деле конференция состоялась в Берлине 12 октября, ее материалы были получены в Москве по дипломатическим каналам.
39. РАДЕК К. Коммунистическая партия Германии. - Правда, 23.X.1918.
40. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41. Этот документ появился в "Правде" 19 октября и был анонсирован как призыв германских социалистов к революционному восстанию.
41. ОСИНСКИЙ Н. Мир и революционное оборончество в Германии. - Правда, 6.X.1918.
42. РГАСПИ, ф. 323, оп. 1, д. 106, л. 1.
43. Там же, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41.
44. Там же, л. 51. Иоффе - Ленину, 19.X.1918.
45. "Германская буржуазия играет сейчас на передышку, поэтому мы должны быть готовы к тому, что "союзники" пойдут на сделку с немцами", - писал Осинский в "Правде" 16 октября.
46. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 50, с. 195.
47. РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 7265, л. 1.
48. Там же, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 7.
49. АВП, ф. 4, оп. 13, д. 993, л. 65.
50. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 40, 74.
За событиями осени 1918 г. следили и в Советской России. Вопрос о том, какую роль сыграет советский режим в становлении новой системы международных отношений, окажется ли Россия "молотом или наковальней" Европы, занимали умы В. И. Ленина и его соратников не меньше, чем проблемы гражданской войны или борьбы с голодом. Они не скрывали своих надежд на то, что первая годовщина их прихода к власти будет ознаменована началом всемирной революции пролетариата. Германия с ее образцовым империализмом и мощным рабочим движением считалась ее главным полигоном.
Интерес к событиям в этой стране усиливали и геополитические соображения. Чтобы сохранить власть в своих руках, большевики были вынуждены подписать "похабный" Брестский мир, пойдя на колоссальные территориальные уступки и уплатить гигантскую дань. Окончание первой мировой войны открывало для новой России возможность не только возвратиться к имперским границам, но и выйти из международной изоляции, вернуться в круг великих держав. Стремительность формирования новой внешнеполитической линии большевизма в октябре 1918 г. соответствовала головокружительной быстроте, с которой менялась международная ситуация на исходе первой мировой войны.
В отличие от внутрипартийного конфликта, связанного с подписанием Брестского мира, причины и последствия поворота в политике в октябре 1918 г. обойдены вниманием историков (1). Это объясняется прежде всего тем, что выработка новой политики шла без огласки и не обсуждалась на страницах газет или с трибуны партийных форумов.
Полученная после заключения Брестского мира Советской Россией "передышка" была в значительной степени формальной: большая часть европейской России была оккупирована иностранными войсками, да и внутри страны разгоралась гражданская война. Пойдя на чрезвычайные уступки, большевики выиграли время для укрепления собственной диктатуры и формирования Красной армии. В свою очередь Германия получила возможность перебросить на Западный фронт значительные силы, обеспечила себе доступ к природным и продовольственным ресурсам Восточной Европы. В какой-то момент Россия и Германия напоминали двух участников дуэли, которые, ранив друг друга, сошлись вплотную и оказались друг для друга последней опорой. Взаимоотношения двух стран после Бреста описал К. Б. Радек в письме английскому корреспонденту А. Рансому: "Немцы поняли, что идти на Россию - это значит бросить 25 корпусов в русскую трясину и ничего не получить. Понятно, в каждый момент наших затруднений они трепещут, что мы падем, и готовятся к занятию частей России, но мы справляемся, и они снова с облегчением вздыхают" (2).
Еще одним важным последствием Брестского мира стало открытие в Берлине представительства Советской России, которое возглавил А. А. Иоффе. Являясь для большевиков временным "окном в Европу", оно выполняло одновременно дипломатические и пропагандистские функции, а также выступало в роли координатора революционных сил, вдохновлявшихся примером русской революции. Доклады и письма Иоффе, направленные в Наркомат иностранных дел либо лично Ленину, - важный источник, опубликованный лишь частично (3). Он сообщал в Москву, в частности, о том, как трудно быть революционным дипломатом: "Когда я начинаю говорить о судах в Данию или о псковских историях, мне тычут вырезки из "Известий" или сообщение о том, что ЦИК постановил организовать кадры агитаторов и, снабдив их большими деньгами, разослать по Европе" (4).
В Берлине наряду с дипломатическим представительством с августа 1918 г. работало отделение Бюро печати ВЦИК, которое возглавил Т. Л. Аксельрод. Оно издавало ежедневные бюллетени, служившие основой для сообщений советской прессы о событиях в Германии, и также поддерживало контакты с немецкими левыми социалистами (5). Они получали в здании российского посольства, расположенном в самом центре Берлина, убежище и денежную помощь, их снабжали информацией для пропагандистской работы. При этом соблюдалась высшая степень конспиративности. Иоффе писал Ленину 10 июля: "Моя нелегальная служба Комиссариата иностранных дел не касается и в ней я даю отчет лично Вам" (6). В свою очередь Ленин требовал не жалеть денег на пропаганду идей русской революции: "Издавать надо во 100 раз больше. Деньги есть. Переводчиков нанять. А мы ничего не делаем. Скандал..." (7).
В своих докладах Иоффе выступал в роли неисправимого пессимиста, который раз за разом перечеркивал надежды своих соратников в Москве на близость революционного переворота в Германии. Не отрицая кризис власти, он указывал на слабость сил, ей противостоящих. "Вы напрасно думаете, - писал он Ленину о германских левых 5 сентября, - что я жалею денег, я даю им сколько нужно и постоянно настаиваю, чтобы брали больше, но ничего не поделаешь, если все немцы так безнадежны: к нелегальной работе и в нашем смысле революционной они просто неспособны, ибо большей частью они политические обыватели, которые пристраиваются так, чтобы избавиться от военной службы, цепко держатся за это, а революцию делают только языком за кружкой пива" (8).
Донесения из Берлина свидетельствуют о том, что нарастание кризиса в Германии осенью 1918 г. отнюдь не было следствием "экспорта революции" из России (хотя его попытки имели место). Картина большевистского заговора с центром в советском полпредстве, которую рисует Р. Пайпс ("вся Германия была покрыта сетью нелегальных революционных организаций; сотни тысяч революционных листков и прокламаций еженедельно печатались и распространялись как в стране, так и на фронте" (9)), плохо сочетается и с выводами новейших научных работ, посвященных деятельности радикальных социалистов в последний год существования Германской империи (10). В то же время нельзя отрицать революционизирующего воздействия "русского примера". И здесь военная цензура Германии оказывала властям медвежью услугу: чем более туманными и скудными были сообщения немецких газет о большевистской диктатуре, тем большее место она занимала в умах народных масс, доведенных до отчаяния четырьмя годами военных лишений.
На исходе Первой мировой войны германские власти потеряли свободу маневра, их действия сводились к "отбиванию ударов", оперативной реакции на внешние события. Между тем их противники с каждым днем обретали все большую свободу рук и возможность выбора оптимальной стратегии перехода от войны к миру. Начавшийся осенью обмен нотами между странами Антанты и Германией стал зримым отражением дипломатического поиска взаимоприемлемого окончания боевых действий. Данное обстоятельство не могло пройти мимо внимания большевистского руководства.
В Горках, куда Ленин прибыл 25 сентября ввиду ухудшения здоровья (11), он воспользовался возможностью личной "передышки" для своих размышлений о возможных путях развития международной ситуации. Главным источником информации для него являлись московские газеты (иностранная пресса попадала в Россию лишь эпизодически и со значительным опозданием). В отличие от зарубежных газет главное место в изданиях, контролировавшихся большевиками, занимали не телеграфные сообщения о происходящем за рубежом, а обширные комментарии, определявшие отношение революционной власти к тому или иному событию.
Экспертами по германским делам выступали партийные публицисты, которых Ленин лично знал и высоко ценил, в "Правде" - Н. Осинский (В. В. Оболенский), в "Известиях" - Радек (под псевдонимом Viator). Последний после приезда в Россию в конце 1917 г. руководил отделом Центральной Европы в Наркомате иностранных дел. Эта должность являлась только прикрытием его основной работы - агитации среди военнопленных и коммунистической пропаганды за рубежом. Несмотря на то, что Радек был одним из глашатаев мировой революции пролетариата, остававшиеся в Москве немецкие дипломаты относили его к представителям "германофильской" линии в руководстве РКП(б) (12).
Сентябрьские комментарии центральных советских газет, равно как и доклады Иоффе, оценивали перспективу революционного взрыва в Германии весьма осторожно. "Никогда история не видела, чтобы без большого народного движения господствующий класс уступил какую-нибудь фактическую часть своей власти. Этого народного движения в Германии пока нет", - сообщал Viator (13). Тон большевистской прессы радикально изменился, как только до Москвы дошли сообщения о выходе из войны Болгарии. Передовица "Правды" рисовала вдохновляющую перспективу развития мировых событий: после развала коалиции Центральных держав революция в Германии и Австрии стала неизбежной, но это не остановит Антанту. Немецкий рабочий класс откажется от своего Бреста и в союзе с советской Россией начнет революционную войну. Ее классовый характер будет настолько очевиден, что он разложит войска Антанты еще до первых серьезных сражений (14).
При всей фантастичности подобных построений они возрождали надежды первых месяцев большевистской диктатуры - только теперь мировая революция должна была заняться не от русской искры, а от немецкого пожара. Фактически речь шла о рецидиве "левого коммунизма", который в момент дискуссии перед Брестским договором поставил партию большевиков на грань раскола. Подспудно в газетных комментариях возникали и более практические проблемы внешней политики, прежде всего вопрос о судьбе Брестского мира. Ситуация была крайне противоречивой: с одной стороны, поражение Германии превращало Россию из объекта в субъект международных отношений, открывало путь к восстановлению утраченных позиций в Восточной Европе. С другой - время лавирования между двумя воюющими коалициями прошло, державы Антанты получали свободу действий не только в отношении Германии, но и в отношении России. Объективно положение двух кандидатов в "страны-изгои" способствовало их сближению, но одновременно ему мешала политическая противоположность их режимов.
В те дни Ленина занимал не только вопрос о повороте во внешней политике, но и авторитет собственной власти, отсутствие налаженного механизма принятия решений в условиях "диктатуры пролетариата". Опыт внутрипартийной дискуссии по поводу Брестского мира показал, насколько неэффективно перенесение партийных ритуалов в государственную практику. К лету 1918 г. Ленину удалось дисциплинировать и централизовать власть. Именно к нему сходились все информационные каналы, он сам санкционировал любое решение.
Проявлялись минусы и такой системы - все органы власти обращались к Ленину как к верховному судье, а тот не успевал отреагировать на каждый запрос снизу. Временный отход Ленина от дел, связанный с его ранением, неизбежно стимулировал развертывание борьбы среди его соратников. Наиболее известен конфликт И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого вокруг Царицынского фронта, продолжавшийся и после возвращения Ленина к кормилу власти. Потенциальным очагом внутрипартийных разногласий в конце сентября - начале октября 1918 г. вполне могла стать и сфера внешней политики.
Народный комиссариат иностранных дел не имел стратегической инициативы, его роль сводилась к ведению оперативных дел. В условиях господства революционных ожиданий выглядел отголоском старого мира, неким приспособлением для неизбежного общения с буржуазными государствами. Его сотрудников нередко обвиняли в том, что они слишком легко принимают нормы и правила дипломатической практики буржуазии. Действительно, специфика работы заставляла советских дипломатов учитывать существующие реалии, подчеркивать необходимость маневрирования, соизмерять плюсы и минусы революционной пропаганды.
Нарком иностранных дел Чичерин неоднократно выступал в пользу осторожной и даже "оборонительной внешней политики" (15). Иоффе в переписке с Лениным бросал своему адресату упрек: "Гипнотизированные близостью Германской революции, не слишком ли Вы недооцениваете всего остального?" В том же письме полпред в Берлине настаивал на участии России в мирной конференции по итогам Первой мировой войны: "Если Вы можете придумать другой способ, где мы могли бы выступить как революционная и революционизирующая сила, но как государственная сила, - я бы на этом не настаивал" (16). Судя по реакции Ленина, он расценил данное предложение как готовность идти на соглашение с Антантой.
К сожалению, доступные источники не дают возможности полностью реконструировать позиции лидеров РКП(б), но очевидно, что среди них были и сторонники осторожного курса, за который выступал Наркоминдел. С таких позиций выступал Л. Б. Каменев - сохранился ответ Ленина на его письмо, написанное, очевидно, в конце сентября. Ленин категорически высказался против вступления на путь переговоров: "Наша действительность изменилась, ибо если Германия побита, то становится невозможным лавирование, ибо нет 2-х воюющих, между коими лавировали мы!!.. Нам начинать переговоры о пересмотре Бреста, по-моему не следует, ибо будет теперь забеганием... Выждать надо" (17). В этих словах уже представлены отдельные моменты новой тактической линии.
Однако ключевые решения Ленин принял только 1 октября 1918 года. В этот день центральные газеты опубликовали сообщение об отставке канцлера Гертлинга. Даже для непосвященных стало ясно, что Германия близка не только к военному поражению, но и к политической катастрофе. Н. И. Бухарин в "Правде" отметил, что правящие круги этой страны мечутся между привлечением в правительство оппозиционных сил и установлением открытой военной диктатуры (18). Радек в "Известиях" проводил параллели между германскими событиями и ситуацией в России накануне свержения самодержавия.
В той же статье он запустил пробный шар, обращенный к Германии, предложив ей сделать "умный шаг" и облегчить положение России, чтобы та оказалась в состоянии "парализовать усилия англо-французского капитала создать восточный фронт против Германии" (19). Смысл этой неуклюжей формулировки заключался в том, что в обмен на пересмотр Брестского мира Россия могла бы взять на себя обязательство не допускать высадки войск Антанты на Украине и в Прибалтике. Подобное предложение выглядело дипломатической фантазией, но было всерьез воспринято в германском консульстве, лишний раз подтвердив старую поговорку о том, что утопающий хватается за соломинку.
Доклады из Берлина, письма соратников и, самое главное, сообщения прессы обеспечили тот минимум информации, который позволил Ленину наметить собственную линию. В статье Радека Ленину импонировали не только параллели с Февралем, но и тезис о том, что русский народ не радуется страданиям немцев, он не жаждет победы англо-американского империализма.
Из предложения "выждать" сформировалась ленинская концепция отказа от поиска компромисса с Антантой для ревизии Брестского мира еще до полного поражения Германии. Ленин видел, что Антанта не пойдет на такой компромисс и не пустит Советскую Россию на мирную конференцию, однако красные дипломаты намеревались сделать подобные предложения хотя бы в агитационных целях. С точки зрения Ленина, такой маневр был бесполезен, ибо он считал, что ключ к новой системе международных отношений находился не в Париже или Лондоне, а в Берлине. Именно немецкий народ, восстав против несправедливого мира (большевистская печать говорила о "втором Бресте"), навязанного ему Антантой, совершит пролетарскую революцию и протянет руку дружбы России.
Новые задачи внешней политики подразумевали поиск новых союзников, и Ленина не устраивали "дипломатические комбинации" Иоффе. Пришло время трибунов, способных компенсировать нехватку в Германии революционных кадров. Двухчасовой разговор с вождем, на который многократно ссылался Радек, состоялся 1 октября, очевидно, по телефону (20). Ленину не составило большого труда убедить своего собеседника, что "час пробил" и кокетничать с немцами больше не надо. Сыграв на самолюбии Радека, он сделал его не только своим союзником, но и пропагандистским рупором.
Приняв решение, Ленин развернул кипучую деятельность. В тот же день он отправил Я. М. Свердлову и Троцкому записку, из которой следовало, что остававшиеся в Москве руководители РКП(б) проспали перелом в развитии международной ситуации: "Дела так "ускорились" в Германии, что нельзя отставать и нам. А сегодня мы уже отстали". Революция в этой стране рассматривалась как дело ближайших дней, а заодно и как кровное дело большевизма: "Все умрем за то, чтобы помочь немецким рабочим в деле движения вперед начавшейся в Германии революции" (21).
Общий тон ленинской записки от 1 октября означал едва ли не отказ от услуг Наркоминдела. В ней не было ни слова про пересмотр Брестского мира, дальнейшие переговоры с правительством Германии замораживались. Практические предложения Ленина лежали в пропагандистской и организационно-технической плоскости: собирать хлеб ("запасы все очистить и для нас и для немецких рабочих") и готовить Красную армию для помощи международной рабочей революции. Не удивительно, что Чичерина даже не проинформировали о повороте, имевшем непосредственное отношение к внешней политике!
Каждый из этих двух пунктов заслуживает отдельного комментария. Вопрос о хлебе являлся простым перенесением российского опыта на международную арену. Введя продразверстку в деревне, дав рабочим хлеб, большевики летом 1918 г. предрешили свою победу в гражданской войне. Русским хлебом предстояло оплатить и победу немецкого пролетариата. Задача создания к весне трехмиллионной Красной армии определялась теми же соображениями. Речь шла о будущем огромного пространства Восточной Европы, которое пока было занято немецкими войсками. Не веря в то, что Антанта согласится вернуть его России, Ленин предлагал силовое решение проблемы, хотя и с важной оговоркой - мы сами немцев выбивать с Украины не будем. А вот схватка с Антантой представлялась ему неизбежной, хотя Ленин и не верил, что ее войска смогут высадиться в Северном Причерноморье уже зимой.
Реализация подобных предложений обещала России новые внешнеполитические и военные потрясения, но она не была простым рецидивом "левого коммунизма". На сей раз подразумевалось, что начать революцию должны сами немцы. Революционная Россия сохраняла за собой свободу рук. Через несколько дней Радек так изложил ход ленинской мысли: "Мы смотрим на Германию как на мать, рождающую революцию, но если нас немцы не принудят к этому, то мы не поднимем против нее ружье, пока ребенок не родится" (22). Однако для защиты германской революции Ленин был готов рискнуть столкновением с победителями в Первой мировой войне.
Записка Ленина заканчивалась просьбой прислать за ним машину, чтобы он мог на следующий день выступить на заседании ВЦИК, Моссовета и рабочих организаций. Однако 2 октября вопрос о помощи германской революции обсуждался только в ЦК РКП(б). В протоколе сохранилась краткая запись: "Поручить Ленину написать заявление от имени правительства и прочесть его на заседании ВЦИК" (23). Из этой формулировки непонятно, должен ли был Ленин сделать это лично, но разрешения приехать в Москву от своих товарищей по ЦК он так и не получил.
Ю. Г. Фельштинский не жалеет красок для описания драматизма сложившейся ситуации: "И пока Ленин весь день 3 октября сидел на пригорке, с которого видна была дорога, ожидая обещанной, но так и не посланной за ним машины, в ЦК, вопреки воле Ленина, было принято решение о поддержке германской революции, начавшейся на следующий день" (24). Так и видишь сидящего на скамеечке одинокого, брошенного и забытого вождя, за спиной которого творятся темные дела. Реальное положение дел было иным. Даже находясь вне Москвы, Ленин сумел провести свою линию, заставив соратников принять собственную точку зрения.
На заседании ВЦИК, Моссовета и рабочих организаций столицы было зачитано его письмо, написанное накануне и не прошедшее процедуры формального одобрения. В нем излагалась точка зрения, впервые сформулированная 1 октября: правительственный кризис в Германии означает начало революции, немецкую буржуазию не спасет ни коалиция с социал-демократами, ни военная диктатура. Однако до тех пор, пока власть не окажется в руках у пролетариата Германии, Россия будет сохранять нейтралитет. "Советская власть не подумает помогать немецким империалистам попытками нарушить Брестский мир" (25), ибо этот шаг означал бы переход России на сторону Антанты. Здесь Ленин был совершенно непримирим, не позволяя своим соратникам даже гипотетически размышлять на эту тему.
Главный доклад на заседании делал Радек, который формально оставался сотрудником Наркоминдела, но отныне был выдвинут волей вождя в первый ряд борцов за германскую революцию. Все существенное уже было объявлено в ленинском письме, дискутировать Радеку было не с кем, и на его долю осталась чистая патетика. Однако сторонники дипломатической ревизии Брестского мира незримо присутствовали в зале Большого театра, где проходило заседание. Об этом свидетельствовало выступление Троцкого. Покаявшись за свои брестские ошибки, он добросовестно изложил ленинскую концепцию: нам в равной степени враждебны оба империалистических лагеря, "и сейчас, при радикальном обнаружении происшедшей перемены, мы так же далеки от союза с англо-французским империализмом, как далеки были еще вчера от германского". Рано или поздно Брестский договор пере-смотрит сам немецкий рабочий класс, пока же "не мы возьмем на себя инициативу тех или других азартных авантюристических шагов объявления войны Германии в союзе с Англией и Францией" (26).
Принятая на заседании резолюция указывала на исторический характер состоявшегося поворота, поставив его в ряд с захватом власти большевиками. "Сейчас, как и в октябре прошлого года, как и в период Брест-Литовских переговоров, советская власть всю свою политику строит в предвидении социальной революции в обоих лагерях империализма". Немецкий корреспондент А. Паке, который ужинал вместе с Радеком вечером 3 октября в гостинице "Метрополь", отметил в своем дневнике, что его собеседник был крайне возбужден и вполне серьезно рассуждал о совместном выступлении России и рабочей Германии против Антанты. Обращает на себя внимание и еще одно наблюдение Паке: "Удивительно, как мало дискуссии. Все определяется несколькими людьми. На сегодняшнем заседании абсолютно [доминирует] созвездие Ленина, Радека, Троцкого" (27). Да, на сей раз роли были заранее согласованы и точно исполнены. Времена брестских дискуссий ушли в прошлое, формирование политического курса с каждым днем приобретало все более закрытый характер.
Свердлов не забыл ни одного пункта из ленинских директив. 4 октября по всей Москве проводились митинги на тему "Война и мировой большевизм". Публикуя и комментируя стенограмму заседания ВЦИК, центральные газеты подчеркивали новую установку: больше никаких уступок германской буржуазии, ибо дни ее сочтены. Мировая революция уже не за горами, но любое сближение с империализмом Антанты ради ревизии Брестского мира отдалит ее. Наверняка по рядам партийных пропагандистов прошел вздох облегчения: маски сброшены, вновь можно открыто говорить о стратегических целях большевизма. Отныне без оглядки на великие державы можно было вести и агитацию за рубежом: "Мы теперь не Московия и не Совдепия, а авангард мировой революции" (28).
"Правда" развивала октябрьские параллели, не скупясь на эмоции: "Как некогда в Смольном заседал штаб революции, так ныне в Большом театре заседал штаб авангарда европейской революции, готовый на бой с вооруженным до зубов мировым империализмом, во имя осуществления тех же октябрьских идеалов, но уже в мировом масштабе". Здесь же разъяснялся практический смысл принятых решений: "Т. Ленин предлагает на всяком большом элеваторе (зернохранилище) создать особый фонд, запас, предназначенный для питания германских рабочих. Мы двинем его в Германию на другой день после революции" (29). Радек, впервые публикуя свою статью без псевдонима, не скрывал злорадства: "Брестский победитель стоит ныне перед своим собственным Брестом" (30). Он упивался ролью enfant terrible, то запугивая иностранных корреспондентов планами наступления Красной армии на Германию в момент полного военного краха последней (31), то обещая лично прибыть туда для ведения межправительственных переговоров (32).
Влиятельность Наркоминдела достигла своего исторического минимума. Иоффе в докладах из Берлина после обязательных восторгов по поводу резолюции ВЦИК писал о том, что она навредила будничной дипломатической работе, "вызвала озлобление в берлинских правительственных кругах" (33). Немцы отказались от поставок в Россию оружия, активизировали свою помощь правительству П. П. Скоропадского на Украине. В Москве принимали это в расчет (34), однако агитационный эффект представлялся несравненно более важным. Дипломатам оставалось только облекать классовый язык резолюции 3 октября в формулировки, более понятые для немецких партнеров: союз двух государств "невозможен до тех пор, пока в Германии империалистическое правительство, но Россия никогда не станет на сторону Антанты и по-прежнему, поскольку возможно, готова подкармливать Германию" (35). Подобные посулы упрощали ситуацию для германского правительства, позволяя ему сосредоточить свои последние силы на Западе. Впрочем, это всего лишь на несколько дней продлило агонию кайзеровской империи.
14 октября Ленин вернулся в Москву и приступил к повседневной работе. Его внимание поглощали военные события: на это время пришелся пик неразберихи на Южном и Восточных фронтах, вождю революции опять пришлось разбирать конфликт Троцкого и Сталина (36). Однако Ленин не забывал и о грядущей мировой революции. На следующий день в Берн и Берлин он направил требование присылать вырезки из заграничных газет, посвященные России и социалистическим партиям всех стран, усилить работу по сплочению левого крыла социалистического движения (37). Поступавшая к Ленину дипломатическая информация заметно расходилась с тем, что писали советские газеты. С восторгом они сообщали о нелегальной конференции спартаковцев, которая состоялась 7 октября в Эрфурте (38). Это событие изображалось как основание Компартии Германии; отныне "немецкий большевизм существует, он - сила, идейно превосходящая все, что есть в распоряжении его врагов" (39).
Доклады Иоффе рисовали иную картину. 13 октября в письме Ленину он писал о конференции: "С большим трудом мне удалось добиться их согласия подписать прокламацию, которую я написал и при сем прилагаю". По его словам, левые социалисты сосредоточили свою пропаганду на скорейшем достижении мира и совершенно не думали о подготовке вооруженного восстания, отказываясь от русских денег, "даже на вооружение не соглашаются брать больше, нежели брали" (40). Действительно, призывы к повторению российского опыта, фактически - к разжиганию гражданской войны, не слишком увлекали немецких рабочих, которые прежде всего хотели скорейшего заключения мира. Именно поэтому советские газеты уделяли такое внимание организационному оформлению левых социалистов в отдельную партию, открыто требовали от спартаковцев порвать с НСДПГ (41).
Так же представлялась ситуация и другому высокопоставленному представителю большевистского руководства, В. П. Милютину. 15 октября он писал Каменеву из Берлина: "Настроение здесь очень "подходящее"! Организация - слаба. Но я думаю, скоро массы перейдут к действию. По закону физики: всякое действие вызывает противодействие. От этого кроме хорошего ничего не может произойти. Немцев надо "раскачать". В этом суть". Помогать немцам следовало так, чтобы об этом ничего не узнало правительство, не поднимая шума по пустякам, как Радек и Зиновьев: "Пусть вспомнят условия нелегальной работы и прежде времени не говорят того, чего не следует. Это только портит дело" (42).
Если Милютин в согласии с Лениным выдвигал на первый план организационно-техническую подготовку германской революции, то Иоффе предлагал "раскачивать" не отдельно взятых соратников, а политическую ситуацию в целом: "В смысле тактики я предложил им пользоваться всяким удобным случаем, чтобы провоцировать правительство на репрессии против пролетариата", - писал он Ленину 13 октября (43). И через неделю еще раз о том же самом: "Вы, может быть, скажете, что это меньшевистская отрыжка, но я по-прежнему придаю гораздо большее значение широким политическим акциям, нежели той нелегальной работе, которую можно и должно делать в Германии, в Австрии и на Украине" (44).
На исходе Первой мировой войны Украина, точнее Северное Причерноморье, оказалась заложником как советско-германских отношений, так и мировой политики. Отказавшись от переговоров о ее дальнейшей судьбе и с Антантой, и с Германией, большевистское руководство не без основания опасалось, что они договорятся между собой и немецких солдат на украинской земле сменят англо-французские (45). Однако такие договоренности могли иметь место лишь после подписания перемирия на западном фронте, поэтому затягивание войны объективно укрепляло внешнеполитические позиции Советской России.
Но рано или поздно пушкам пришлось бы замолчать. Что же в этих условиях могли противопоставить победившей коалиции большевики? Об этом недвусмысленно говорится в ответе Ленина Иоффе, датированном 18 октября. В очередной раз отвергая "дипломатничанье" как политику односторонних уступок, которая уже привела страну к позору Брестского мира, он предписывал теперь уже ничего не уступать врагу. В феврале 1918 г. на переговорах с Германией "у нас была возможность выиграть время, отдав землю. Теперь возможности такой нет"46. И Ленин продолжал: "Значит, выбора нет. Soyons fortes et accelerons la revolution in Allemagne. (Давайте всеми силами ускорять революцию в Германии. - А. В.)" (47).
Последняя фраза показалось настолько острой издателям ленинских произведений, что была изъята при многократных публикациях данного письма. В чем смысл подобной купюры, нетрудно догадаться. Без всякой дипломатии глава советского государства фактически призывал и к экспорту революции в Германию, и к войне в ее защиту, если эта революция состоится. Чувствуя себя вершителем истории, Ленин оказался заложником собственной доктрины и азартным игроком, который идет ва-банк. Пройдет всего два года, и он смирится с необходимостью компромиссов, в том числе и в сфере внешней политики. Но пока - на дворе октябрь восемнадцатого, а на носу - первая годовщина российского Октября.
В отличие от ситуации, связанной с переговорами в Бресте, Ленин теперь считал власть большевиков достаточно сильной для того, чтобы совершить поворот влево, закончить "передышку" и вернуться к стратегическим целям. Если со своим империализмом рассчитается сам германский рабочий класс, то для победы в мировом масштабе - не избежать новой войны. Об этой перспективе с восторгом говорят в Кремле, и не в последнюю очередь те, кто связывает новый тур "войн и революций" с продвижением собственной карьеры.
Разъясняя своему стокгольмскому корреспонденту суть новой политики большевизма, Радек поднимается до глобальных обобщений. Отныне наш главный враг - державы Антанты, "ибо, во-первых, Германия не представляет для них уже опасности, а во-вторых, германская революция, которая идет, представляет для них самую главную опасность. Будем теперь играть партию в мировом масштабе. То, чем мы были для России, надо расширить, и я убежден, что не минует и полгода, как наши люди будут во главе движения во всех столицах Европы. Пока европейское движение не будет иметь собственного опыта, мы ему дадим офицеров. Вы не имеете понятия, какое настроение здесь в народных массах. Масса чувствует своим инстинктом революцию, как коршун падаль" (48).
Мог ли и хотел ли Ленин в октябре 1918 г. во второй раз выступить против подобных взглядов, остается открытым вопросом. Во всяком случае, потенциальные союзники для борьбы с "левым коммунизмом" у него были. В тот же день, когда Ленин писал об ускорении германской революции, Чичерин сообщал Иоффе о настроениях в Москве: самые нетерпеливые предлагают не вести больше переговоров с Германией, так как "завтра могут произойти события, которые сделают всю эту работу излишней" (49).
Приближение германской революции заставило умолкнуть даже самых последовательных скептиков. Иоффе, еще недавно писавший Ленину: "Вы несомненно переоцениваете близость германской революции", в конце октября признал, что все его мелкие дипломатические успехи - ничто перед победой пролетариата. "Пока царствует Вильгельм, а мы строим свою политику на Либкнехте, до тех пор практическая неуспешность ее самоочевидна. А так как, по-моему, гораздо важнее, чтобы начал царствовать Либкнехт, нежели чтобы мы добились своих паровозов, то я и буду продолжать эту политику" (50).
Ставка на германскую революцию стала единым знаменателем, сплотившим к концу октября 1918 г. руководство РКП (б). Тем горше было разочарование, когда она не пошла по сценарию, написанному в Москве, и не завершилась "царствованием Либкнехта", то есть диктатурой левых социалистов. Из очевидного поражения были сделаны лишь тактические выводы, никто из сторонников Ленина не решился поставить под вопрос стратегию "мирового большевизма". Если главным подарком европейского пролетариата к первой годовщине советской России стало свержение монархии Гогенцоллернов, то ее вторую годовщину большевики отмечали уже в узком кругу единомышленников, объединенных в ряды Коммунистического Интернационала.
Примечания:
1. Его лишь изредка затрагивают в трудах, посвященных более широкой перспективе советско-германских отношений: BAUMGART W. Deutsche Ostpolitik 1918. Von Brest-Litowsk bis zum Ende des Ersten Weltkrieges. Wien. 1966; LINKE H.G. Deutsch-sowjetische Beziehungen bis Rapallo. Koln. 1970; ФЕЛЬШТИНСКИЙ Ю. Крушение мировой революции. Лондон. 1991; НЕЖИНСКИЙ Л. Н. В интересах народа или вопреки им? Советская международная политика в 1917 - 1933 годах. М. 2004.
2. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 5.
3. WULFF D. A.A. Joffe und die russische Aussenpolitik 1918. - Berliner Jahrbuch fur osteuropaische Geschichte. Bd. 1 Teil 1. Mai 1918; Bd. 2. Teil 2. Mai-Juni 1918; Bd. 3. Teil 3. Juli 1918.
4. Архив внешней политики Российской Федерации (АВП), ф. 4, оп. 13, д. 990, л. 73.
5. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 3080, л. 5 - 8. Т. Аксельрод - Ленину, 15.VIII.1918.
6. Там же, д. 2134, л. 27.
7. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч.. т. 50, с. 195.
8. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 32.
9. ПАЙПС Р. Русская революция. Ч. 1. М. 1994, с. 299.
10. LUBAN O. Die Finanzicrung der illegalen Antikriegsschriften im Ersten Weltkrieg. - Jahrbuch fur historische Kommunismusforschung. Berlin. 2008, S. 32 - 45.
11. В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 6. М. 1975, с. 145.
12. Германский консул в Москве Г. Гаушильд доносил в Берлин 2 октября 1918 г.: "Считаю в нынешней ситуации очень важным то, что Радек, который, безусловно, пользуется очень большим влиянием, пусть даже с большевистской точки зрения, но все же демонстрирует решительное понимание немецкого характера и выступает в поддержку германо-российского союза, базирующегося на общности интересов" (Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution. Gottingen. 1971, S. 171, Anm.)
13. VIATOR. Германия на распутье. - Известия, 27.IX.1918.
14. Мировой перелом. - Правда, 29.IX.1918.
15. О'КОННОР Т. Георгий Чичерин и советская внешняя политика. М. 1991, с. 81.
16. АВП, ф. 4, оп. 13, д. 990, л. 14.
17. ЛЕНИН В. И. Ук. соч., с. 185.
18. БУХАРИН Н. И. Коалиция или военная диктатура. - Правда, 1.X.1918.
19. VIATOR. Тень России. - Известия, 1.X.1918.
20. 2 октября Гаушильд доносил в Берлин о разговоре с Радеком: "Вчера он снова имел двухчасовое совещание с Лениным, с которым он и сегодня обсуждает положение и на которого, очевидно, он имеет влияние" (Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 171).
21. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. с. 185 - 186.
22. РГАСПИ, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 10.
23. Деятельность Центрального Комитета партии в документах (события и факты). Сентябрь 1918 - январь 1919 г. - Известия ЦК КПСС, 1989, N 6, с. 158.
24. ФЕЛЬШТИНСКИЙ Ю. Ук. соч., с. 525. В основе драматизации лежат воспоминания Н. К. Крупской: "Ильич знал, что машины за ним не пришлют, а все же в этот день сидел у дороги и ждал" (В. И. Ленин. Биографическая хроника, с. 151).
25. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 37, с. 98.
26. Стенограмма заседания была опубликована в "Правде" и "Известиях".
27. Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 177.
28. Речь Карла Радека на митинге на заводе Михельсона. - Правда, 6.X.1918.
29. ОСИНСКИЙ Н. Все на места! - Правда, 4.Х.1918.
30. РАДЕК К. Крушение германского империализма. - Известия, 4.X.1918.
31. "Если бы не было союзного нападения на нас, то мы бы имели совсем развязанные руки по отношению к Германии", - писал Радек А. Рансому в октябре 1918 г. (РГАСПИ, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 6).
32. Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution, S. 172.
33. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41.
34. В выступлении на митинге 4 октября Радек признал: принимая резолюцию, "мы несколько колебались", не вызовет ли это резких протестов Германии (Правда, 6.X.1918).
35. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 43.
36. См. Большевистское руководство. Переписка. 1912 - 1927. М. 1996, с. 46 - 62.
37. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 50, с. 192 - 195.
38. Правда, 20.X.1918. На самом деле конференция состоялась в Берлине 12 октября, ее материалы были получены в Москве по дипломатическим каналам.
39. РАДЕК К. Коммунистическая партия Германии. - Правда, 23.X.1918.
40. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41. Этот документ появился в "Правде" 19 октября и был анонсирован как призыв германских социалистов к революционному восстанию.
41. ОСИНСКИЙ Н. Мир и революционное оборончество в Германии. - Правда, 6.X.1918.
42. РГАСПИ, ф. 323, оп. 1, д. 106, л. 1.
43. Там же, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 41.
44. Там же, л. 51. Иоффе - Ленину, 19.X.1918.
45. "Германская буржуазия играет сейчас на передышку, поэтому мы должны быть готовы к тому, что "союзники" пойдут на сделку с немцами", - писал Осинский в "Правде" 16 октября.
46. ЛЕНИН В. И. Полн. собр. соч. Т. 50, с. 195.
47. РГАСПИ, ф. 2, оп. 1, д. 7265, л. 1.
48. Там же, ф. 495, оп. 157, д. 3, л. 7.
49. АВП, ф. 4, оп. 13, д. 993, л. 65.
50. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 2134, л. 40, 74.
Вопросы истории, № 3, Март 2008, C. 72-82
Ватлин Александр Юрьевич - доктор исторических наук, профессор Исторического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.
No comments:
Post a Comment