На вопрос о том, что представляет собой «китайский путь» реформ разные исследователи дают разные ответы. Большинство аналитиков разных стран признают, что движение Китая в сторону от социализма осуществляется под руководством коммунистической партии и под флагом строительства социализма. По мнению немецкого ученого С. Хайлмана, выступившего на форуме в Берлине в октябре 2000 г. на тему: «Экономический потенциал и политическая стабильность в Азии», реформы в Китае, осуществляемые правительством вместе с коммунистической партией «в конечном итоге приведут к ликвидации коммунистической партии» (1).
Такая трактовка спорна, и на этот счет требуется отдельный разговор. Но что менее спорно, так это то, что «китайский путь» реформ так или иначе связан с понятием «государственный капитализм», хотя им и не исчерпывается. Как известно в советские времена госкапитализм трактовался и как система мер по ускорению экономического подъема развивающихся стран, и как способ достижения расширенного капиталистического воспроизводства, и как переходный этап от неразвитого капитализма к социализму. И это последнее, по крайней мере теоретически, имеет непосредственное отношение к Китаю, который официально не отрекся от марксизма, пусть и «китаизированного», и не отказался от строительства социализма. Китайские реформы рядом советских и российских ученых, например, известным экономистом Н. Г. Шмелевым, трактовались как возрожденная в китайских условиях форма нэпа. И даже приводились аналогии, в частности в сфере денежного обращения: наличие двух валют — неконвертируемой и конвертируемой (в Советской России — золотой червонец, в Китае — переводной юань).
Но едва ли не важнейшее сходство состояло в ситуации, которая сложилась в Советской России после политики «военного коммунизма» и в Китае после «большого скачка» и «культурной революции». В обоих случаях развитие производительных сил оказалось заблокированным, реальной угрозой становился массовый голод, соответственно и массовое недовольство в народе существующим порядком вещей, что и вынудило власти обеих стран осознать пагубность тотального обобществления, а точнее, огосударствления собственности и необходимости переходного периода на пути строительства социализма. При этом мы не рассматриваем реальные последствия новой экономической политики в СССР и Китае. Даже с учетом того, что о конечном результате, если так можно сказать, китайского нэпа, судить еще рано. Аналогия еще и в ленинском определении нэпа как «всерьез и надолго» (2). Если рассматривать реформы в Китае после 1978 г. действительно как китайскую форму нэпа, то ленинские слова о том, что нэп — это «всерьез и надолго» относятся больше к Китаю, чем к Советской России, где нэп был свернут вскоре после смерти Ленина.
Итак, стержнем нэпа, если так можно сказать, является госкапитализм, который Н. А. Симония назвал «главным звеном перехода к социализму». Трактуя проблему с позиций марксизма-ленинизма, Симония подчеркивал, что «нэп — это допущение регулируемого государством капитализма, а это означало и повседневную опасность выхода этого последнего из-под контроля надстройки. Это означало, что регулирующая роль сама по себе, автоматически еще не предопределяет решения вопроса «кто — кого?». Кто раньше успеет сорганизоваться— капиталисты или Советская власть? — так ставил вопрос В. И. Ленин... Стало быть, необходимо было на практике решить вопрос о допустимом пределе развития капитализма, с одной стороны, и целесообразных рамках, в которых возможно «навязывание» несоциалистическим элементам базиса новых отношений собственности и распределения,— с другой» (3).
В сущности, именно так, во всяком случае сходным образом и во всяком случае поначалу, ставился вопрос и в Китае. Решения 3-го пленума ЦК КПК 11 созыва, состоявшегося в декабре 1978 г., с которым связываются китайские реформы, отнюдь не означали отказ руководства страны от курса на развитие социализма. Они были направлены на исправление того катастрофического положения в развитии страны, к которому привела левацкая политика Мао Цзэдуна, политика «большого скачка» (1958— 1960 гг.) и «культурной революции» (1966—1976 гг.).
Это был такой же прагматический подход к исправлению допущенных ошибок и использованию частной инициативы в целях восстановления экономической жизнедеятельности, как и у Ленина. Последний на X съезде РКП(б), состоявшемся в марте 1921 г., предлагая замену разверстки натуральным налогом, говорил о необходимости «соглашения между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках власть пролетариатом и большинством крестьянского населения», подчеркивая при этом, что «соглашение — это понятие очень широкое, которое включает в себя целый ряд мер и переходов» (4).
Ленин не раз возвращался к вопросу о государственном капитализме, считая его той фазой развития, которую должна пройти на пути к социализму страна с недостаточно развитой экономической и социальной структурой. Так, в апреле 1921 г. в статье «О продовольственном налоге» он писал: «Государственный капитализм был бы гигантским шагом вперед... Государственный капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика, это — во-первых. Во-вторых, в нем нет для Советской власти ничего страшного, ибо Советское государство есть государство, в котором обеспечена власть рабочих и бедноты...». А в докладе на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 г. Ленин подчеркивал, что «было бы лучше, если бы мы раньше пришли к государственному капитализму, а уж затем — к социализму... Государственный капитализм, как мы его установили у нас, является своеобразным государственным капитализмом. Он не соответствует обычному понятию государственного капитализма. Мы имеем в своих руках все командные высоты, мы имеем в своих руках землю, она принадлежит государству» (5). Наверное, то же самое или примерно то же самое могли бы сказать и китайские руководители, которые постоянно подчеркивают, что частный сектор является вспомогательным, основой же экономики является государственная и общественная собственность.
Что заставило Ленина фактически коренным образом пересмотреть пути и способы построения социализма в стране после Октябрьской революции? Реальная угроза потери власти. Задним числом советские идеологи обосновывали политику «военного коммунизма» как непредвиденный и вынужденный шаг, продиктованный необходимостью спасения революции. Но тогда возникает вопрос зачем большевики поощряли политику немедленной социализации и даже «коммунизации» — создание коммун, например? И почему тогда Ленину пришлось как бы оправдываться за переход к политике нэпа? Ленин говорил, что в своей политике большевики слишком забежали вперед, оторвались от масс, вызвав недовольство не только крестьян, но и немалой части рабочих, что таило в себе опасность для революции. В своих последних работах он уже делал акцент на необходимость длительного переходного периода на пути строительства социализма в условиях такой не очень развитой страны, как Россия, и когда мировая революция, как он считал, задерживается.
И, кто знает, не уйди Ленин из жизни так рано или окажись во главе партии не Сталин, а, скажем, Бухарин (который под влиянием политической практики после Октябрьской революции сильно «поправел» и, кстати сказать, его лозунг «Обогащайтесь!» был воспроизведен китайскими реформаторами) вполне возможно, что новая экономическая политика действительно продолжалась бы целую историческую эпоху. Нэп объективно, по логике развития общественного процесса давал возможность для победы как левой, так и правой тенденции. Если бы на рубеже 1930-х гг. не победила, а потерпела поражение левацкая группировка Сталина, то строительство социализма в СССР наверняка велось бы совсем другими методами и дало бы совершенно другие результаты. В этом случае наверняка другим было бы и понимание социализма. И кто знает, как бы при этом выглядел мир сегодня.
Но в то же время надо признать: как бы ни велика была роль личности в истории, на победу сталинской группировки работали и объективные факторы внутреннего и внешнего порядка. Это и рожденная социалистической революцией вера широких народных масс в скорое светлое будущее по законам социальной справедливости, без эксплуатации человека человеком. Вера, которая меньше всего связывалась с нэпом, при котором «буржуи «процветали», а «трудящиеся едва сводили концы с концами». Это и глубокий кризис старого капитализма, в том числе кризис западной демократии, когда то в одной, то в другой европейской стране появлялись фашистские партии, а в Италии фашисты уже находились у власти. При том что социалистические идеи были тогда очень популярны в мире, и с марксизмом еще не порвали (или полностью не порвали) и многие социал-демократические партии.
Однако если сравнивать нынешнюю экономическую политику Китая с новой экономической политикой Советской России, тем более считать ее разновидностью той, то мы оказываемся в довольно сложном положении. Типологически новая экономическая политика в СССР и Китае, инициированные соответственно Лениным и Дэн Сяопином имеют много общего, так как проходили в сходных условиях. Начать с того, что социалистические революции совершились в странах, в которых, согласно марксизму, не было для этого предпосылок — они не прошли капиталистической стадии развития. В данном случае не суть важно, что общий уровень развития предреволюционной России был выше, нежели предреволюционного Китая, в котором к тому же путь прихода к власти коммунистов был проложен не столько в ходе классовой, сколько национально-освободительной борьбы. И там, и там был слабо развит рабочий класс, основную массу населения составляло по преимуществу полуграмотное и просто неграмотное крестьянство. И там и там, используя марксистскую терминологию, со стороны революционного авангарда имело место «забегание вперед», причем слишком далеко вперед. То есть имело место стремление перескочить объективно необходимые этапы развития, одним махом покончив с капитализмом и вступив в этап строительства социализма и даже коммунизма, не имея для этого объективных предпосылок. И там, и там новая экономическая политика, по существу, становилась средством спасения не только страны от экономического краха, а населения — от голода, но и самой революции от поражения. Как и в СССР, в Китае тоже были две тенденции развития страны после смерти Мао Цзэдуна. Левую или левацкую, насколько можно судить, представляли те, кто вошел в историю как «банда четырех».
Только и в данном случае, как говорят, аналогии хромают. И хромают не только по сути дела, сколько по части хронологии. В Советской России новая экономическая политика началась через три с половиной года после революции, а реформы Дэн Сяопина — спустя почти три десятилетия. Да и совсем по-другому шли страны к нэпу. После провозглашения 1 октября 1949 г. Китайской Народной Республики ее руководство взяло за образец советскую модель развития. СССР, некоторые другие социалистические страны активно помогали Китаю создавать основы индустриальной базы, содействовали развитию инфраструктуры, там работали многие советские специалисты, а многие китайцы обучались и проходили производственную практику в СССР. Там не было ни «военного коммунизма», ни попыток создания коммун, как это имело место сразу же после Октябрьской революции в России. Там даже к капиталистам, лояльно настроенным к новой власти, относились достаточно гуманно, они получали свою долю прибыли в совместных с государством предприятиях, что, кстати говоря, настораживало советское руководство. Одним словом, КНР неспешно шла по проторенному «первой в мире страной социализма» пути в деле социалистических преобразований. Постсталинское руководство, со своей стороны, не подталкивало Китай к форсированной социализации. Работавшие в окружении Н. С. Хрущева специалисты по Китаю вспоминают, что Первый секретарь ЦК КПСС, в частности, советовал китайским товарищам ни в коем случае не спешить с коллективизацией сельского хозяйства.
Но вот начались разногласия, трения между партийным руководством СССР и Китая, в том числе по вопросу разоблачения культа личности Сталина. Началось и соперничество за лидерство в международном коммунистическом движении. Сказались и некоторые другие моменты. Так, после смерти Сталина Мао Цзэдун считал, что именно он является главным теоретиком марксизма-ленинизма и уж ни в коей мере не Хрущев. Развернулась острая полемика по вопросам теории и особенно вокруг тех «новаций» в марксистской теории, которые так или иначе были связаны с именем Хрущева. И в 1958 г., как бы в пику «ревизионисту» Хрущеву, Мао Цзэдун фактически возвращается к левацкой политике Сталина конца 1920-х — начала 1930-х годов. Начинается реализация политики «большого скачка» — форсирование темпов экономического роста весьма сомнительными способами (как, например, посредством создания кустарным способом в городах и деревнях печей по выплавке низкокачественной стали), полное обобществление средств производства, ликвидация сельскохозяйственных кооперативов и создание на их месте «народных коммун» и т. д.
В китайском руководстве и соответственно в прессе стали говорить о том, что Китай первым в мире построит коммунизм, и это «светлое будущее», так сказать, уже не за горами. Не успела страна придти в себя после этой авантюры, нанесшей огромный ущерб развитию национальной экономики и обернувшуюся голодом для десятков, если не сотен миллионов, людей, как в 1966 г. началась «культурная революция» — еще более авантюрная затея откровенно экстремистского толка. Затея, которая не только привела к дезорганизации производства и управления в самом Китае, но и породила много острых конфликтных ситуаций за его пределами, поскольку распространение в мире идей «культурной революции», создание организаций, берущих на вооружение леворадикальные идеи Мао и нередко переходящих к вооруженной борьбе за свержение существующих «буржуазных» режимов, стало государственной политикой Пекина. Маоизм стал синонимом экстремизма. И эта политика с разной степенью интенсивности продолжалась вплоть до смерти Мао Цзэдуна (1976 г.).
Другими словами, после «большого скачка» и «культурной революции» ситуация в Китае многими своими чертами напоминала ситуацию в советской России после «военного коммунизма». И с этой точки зрения действительно можно сравнивать экономическую политику Дэн Сяопина с новой экономической политикой Ленина.
Через какие этапы проходило формирование новой экономической политики Китая? Начало ей положили решения 3-го пленума ЦК КПК 11 созыва, состоявшегося в декабре 1978 года. Тогда ставилась исключительно прагматическая задача подобная той, которую должен был решить и решал нэп в советской России. Раскрепостить развитие экономики посредством допуска в определенных рамках товарно-денежных отношений. Ради того, чтобы как можно скорее решить проблему голода, накормить страну и тем самым снять социальную напряженность, которая накапливалась в обществе в ходе провальной экономической политики, инициируемой Мао Цзэдуном. Результаты, как известно, превзошли все ожидания. Буквально за три-четыре года китайские крестьяне, получив в подряд землю, формально принадлежащую коммунам, увеличили в несколько раз производство сельскохозяйственной продукции. Тем самым реформы получили широкую поддержку в обществе. И несмотря на это, китайское руководство не спешило с пересмотром марксистских догм. Характерно, что даже когда развитие товарно-денежных отношений набрало силу и, говоря марксистским языком, в стране стали появляться капиталистические элементы, на официальном уровне и в прессе говорилось не о капиталистических хозяйствах, а о хозяйствах индивидуальных или частных.
Видимо именно практика реформ, ее последствия, причем не только позитивные, но и негативные, подвели их «архитектора» Дэн Сяопина к необходимости дать им теоретическое обоснование, ревизовав ряд принципиальных марксистско-ленинских догм. Дело в том, что наряду с общим улучшением благосостояния населения в стране, давно объявленной социалистической, в то же время росла социальная поляризация, появлялись богатые люди, которые строили шикарные дома, приобретали дорогие лимузины и пр. И это вызывало возмущение как в народе, так и в рядах КПК. Не все согласны были с такой политикой и в китайском руководстве и прежде всего в партийном. В 1983 г. Дэн Сяопин выдвинул тезис о необходимости «поощрения достижения частью людей зажиточности раньше других». А в 1984 г. в выступлении «О строительстве социализма с китайской спецификой» он дал теоретическое обоснование проводимым реформам: «Что такое социализм? Что такое марксизм? Насчет этого у нас раньше было не совсем ясное представление. Марксизм придает наибольшее значение развитию производительных сил. Что означает коммунизм, о котором мы говорим? Он означает осуществление принципа: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». А для этого требуется, чтобы общественные производительные силы развивались высокими темпами, чтобы было изобилие материальных общественных благ. Поэтому самая коренная задача в период социализма — развитие производительных сил. Преимущества социалистического строя выражаются как раз в том, что производительные силы при нем развиваются более быстрыми, более высокими, чем при капитализме, темпами» (6). С точки зрения ортодоксальных марксистов это была открытая ревизия марксизма, ибо для них важно то, на какой основе идет развитие производительных сил.
Надо полагать, именно под воздействием авторитета Дэн Сяопина 3-й пленум ЦК КПК 12 созыва (октябрь 1984 г.) сделал акцент на реформу собственности, возведя этот вопрос в ключевой вопрос всей хозяйственной реформы. Два года спустя 6-й пленум ЦК КПК 12 созыва закрепил положение о том, что при социализме необходимы «многообразные экономические уклады», в том числе несоциалистические. Очень важное значение в процессе формирования концепции рыночных реформ (хотя само это понятие не употреблялось и до сих пор не употребляется в Китае) также имели документы XIII съезда КПК (октябрь — ноябрь 1987 г.). В них, в частности, говорилось о «допущении существования и развития в стране частного хозяйства». В документы XIII съезда вошел тезис о допущении использования наемного труда без ограничения численности работников на одном предприятие (8).
Одновременно с реабилитацией частной собственности в условиях социализма шел процесс переосмысления социализма как феномена. И здесь важную роль сыграл тезис Дэн Сяопина о том, что строительство социализма в Китае сам этот социализм имеет свою специфику. Выдвижение понятия «начальная стадия социализма» было удачной находкой китайских реформаторов, позволяющая, так сказать, списывать на переходную стадию от капитализма к социализму любые отступления от догм марксизма-ленинизма. Этот тезис впервые появился еще в ходе работы 6-го пленума ЦК КПК 11-го созыва (1981 г.), однако развернутое толкование ему дано было именно в документах XIII съезда КПК. В частности, в них подчеркивалось, что только учет того, на каком этапе исторического развития находится китайское общество, может позволить партии выработать правильную стратегию и тактику в рамках строительства социализма с китайской спецификой. В тех же документах XIII съезда появился многозначительный тезис: «Все, что отвечает интересам народа, диктуется социализмом и допускается им» (9). Здесь в полной мере проявился прагматизм китайского руководства. В самом деле, у нас даже в период горбачевской перестройки не ставился так вопрос, как он был поставлен на XIII съезде КПК.
Но практически каждая глубокая реформа так или иначе проходит через кризисы. И кризисы, как правило, начинаются в экономике, но в конечном итоге приобретают социальный и политический характер. Хотя бывает и наоборот и даже одновременно. Например, кризис возник в годы нэпа в СССР и носил многоплановый характер. Товарно-денежные отношения не могут развиваться успешно, если само государство тормозит этот процесс, боясь, как бы он не вышел из-под контроля. Когда-то наступает момент, когда надо либо давать большую свободу действий частной инициативе, либо довольствоваться тем, что представители частного сектора перестанут вкладывать средства на производственные цели, уходить от уплаты налогов и пр. Известно, что во второй половине 1920-х годов возник кризис в деле снабжения населения продовольствием. Производители зерна не хотели по низким ценам продавать его государству, а большевики, в свою очередь, не хотели действовать экономическими методами, предпочитая командно-административные. Возникла и проблема накоплений для индустриализации страны. А, говоря шире, перед страной остро встала проблема строить или не строить социализм в отдельно взятой и в лучшем случае среднеразвитой, нежели развитой стране. В СССР тогда шла острая борьба, условно говоря, между левыми и правыми, и нэп неизбежно оказался в центре этой борьбы.
Сталину как стороннику строительства социализма в условиях отдельно взятой и не очень развитой страны командно-административными методами и за счет прежде всего крестьянства нэп явно мешал, и он добился его свертывания уже в 1927 г., хотя некоторые его элементы сохранялись до 1934 года (10).
Не избежал кризиса и вставший на путь глубоких реформ Китай, пик которого пришелся на весну 1989 г. и который, как известно, разрешился вооруженным подавлением властями выступлений молодежи и студентов. Только кризисы кризисам рознь. В Китае был, если можно так сказать, классический пример кризиса развития. Достаточно сказать, что за первые десять лет реформ (1979—1988 гг.) ВНП Китая увеличился в 3,5 раза при темпах роста производства в 9,1%, национальный доход — в 3,4 раза, доходы городского населения — в 4,5 раза, сельского — в 5 раз и. То есть кризис стал следствием очень быстрого экономического развития, что в какой-то момент создало «перегрев экономики», но также вызвало и социальную и политическую напряженность. И отрасли народного хозяйства, и регионы страны развивались далеко не равномерно. Экономический бум дал о себе знать прежде всего в районах, в которых для этого имеются наиболее благоприятные условия (инфраструктура, подготовленные кадры и пр.) — в восточной и южной частях страны, где впервые появились «свободные зоны», куда устремился иностранный капитал, в то время как в западных, северо-западных и центральных районах страны реформы начались позже и темпы развития были несравнимо ниже. Быстрое и неравномерное развитие, само по себе естественное в конкретных условиях Китая, так же естественно породило структурные диспропорции в экономике, привело к росту инфляции, повышению цен на товары широкого потребления и т. д. В результате выросла социальная напряженность.
Важно при этом отметить, что одновременно с социально-экономическим ростом в Китае начался и процесс демократизации страны. Впервые за многие годы в открытой печати стали обсуждаться острые экономические, социально-политические и иные вопросы, так или иначе связанные с реформой, которые никогда ранее не поднимались. Некоторые авторы даже выступали с критикой научной теории социализма, что, впрочем, было небезопасно. Чем-то этот период напоминал начальный период гласности в СССР.
Как чаще всего и следует в таких случаях, недовольные сложившейся ситуацией стали искать виновных не в самом факте очень быстрого роста, неизбежных при этом недостатках и упущениях, а в частном секторе, в решающей мере обеспечившем этот рост, в коррупции государственного аппарата (которая и в самом деле расцвела там пышным цветом после начала реформ). При этом многие коррумпированные чиновники пытались причины возникших проблем как раз приписывать частному сектору, а некоторые представители частного сектора, в свою очередь, подстрекали митингующих студентов на более решительные действия. Верно, частный сектор, прибегая к коррупции государственных чиновников и работников госпредприятий, действительно нередко использовал госсектор, грубо говоря, как дойную корову, закупая сырье и иные исходные материалы по заниженным ценам, получая у государства льготные кредиты, занижая объемы выпускаемой продукции, доходы, чтобы платить меньшие налоги и т. д. Но это обычная практика на начальном этапе развития товарной экономики. Как и коррупция государственного аппарата, в том числе на очень высоком уровне. Как и резкое социальное расслоение, у которого обычно находится мало союзников.
Однако дал знать о себе еще одни фактор. Как считают некоторые российские ученые, общественный кризис в Китае был вызван не экономическими, а политическими причинами. После смерти Мао Цзэдуна огромное число образованной китайской молодежи вернулось в города из деревень, куда они были отправлены на «перевоспитание» в годы «культурной революции», и включилось в общественную жизнь. Они-то и стали наиболее активными поборниками демократических перемен. А также тысячи студентов, которых в свое время послало руководство Китая для приобретения знаний в престижных западных университетах и которые за годы обучения там прониклись идеями западной демократии.
Но тут нужно оговориться. Во-первых, радикализм митинговавших на площади Тяньаньмэнь поначалу не был направлен ни против коммунистической системы как таковой, ни против правящей партии и руководства страны, а против бюрократии, чинящей произвол, против коррумпированных лиц в партии и государстве и за демократизацию общества в рамках существующей системы. Во-вторых, как нередко случается в истории, на ход событий оказали влияние случайные, но трагические по своим последствиям моменты. Дэн Сяопин несколько резковато отозвался о митингующих (назвав их теми, кто устраивает беспорядки), и только тогда радикальные элементы в их среде, очевидно, желая обострить ситуацию, решились на выдвижение провокационных лозунгов типа «Долой диктатора!», под которым имелся в виду Дэн Сяопин, «Долой компартию!» и пр. Появились и карикатуры на «отца реформ».
По мнению ряда российских китаеведов Дэн Сяопин не хотел применять силу для подавления выступлений молодежи и студентов. Однако пользуясь тем, что его состояние здоровья в это время ухудшилось и сам он не мог внимательно следить за ходом событий, некоторые его коллеги по руководству страной стали драматизировать ситуацию, призывая его применить силу для предотвращения ее выхода из-под контроля. Одни действительно были обеспокоены тем, как бы развитие событий в стране не привело к срыву реформ, другие же, к коим аналитики относили премьера Государственного совета Ли Пэна и некоторых других влиятельных деятелей, вообще были противниками либеральных экономических реформ. В то же время митингующих стал поддерживать Генеральный секретарь ЦК КПК Чжао Цзыян (который вначале их осуждал). В этой противоречивой ситуации Дэн Сяопин дал «добро» на применение силы.
Иной точки зрения придерживается Л. П. Делюсин, передавая слова видного китайского журналиста и общественного деятеля Ху Цзивея: «По мнению Ху Цзивея,— пишет Делюсин,— если бы в 1989 году партийное руководство поддержало студенческое движение и направило его в русло законности и демократии, на чем настаивал Чжао Цзыян, то оно нанесло бы сильный удар по коррупции. Он отмечает, что не случайно именно мэр Пекина Чэнь Ситун, впоследствии разоблаченный как крупный взяточник и казнокрад и осужденный за свои преступления, первым заклеймил студенческие демонстрации как контрреволюционные, а Дэн Сяопин согласился с этой его оценкой, что и привело к трагическим последствиям. Ху Цзивей осуждает решение Дэн Сяопина о подавления силой студенческого движения. Такое решение, считает он, стало возможным потому, что Дэн Сяопин хотя и выступил в 1980 году за демократизацию политической системы, фактически установил такой же диктаторский, деспотический режим, какой был введен Мао Цзэдуном после образования КНР. Дэн Сяопин правил партией и государством единолично, продолжая традиции культа личности и патриархальной власти, которые он сам же осуждал в начале реформ. Систему политического руководства, которую Дэн Сяопин оставил нетронутой, Ху Цзивей называет феодально-патриархальной и считает ее главным препятствием на пути демократии и свободы» (12).
Что же касается проблемы развития в Китае демократии, то дело не в позиции «властолюбивого» Дэн Сяопина и не в «феодально-патриархальной» политической системе, сохранившейся со времен правления Мао Цзэдуна, на что ссылается Ху Цзивей. Главным препятствием на пути развития демократии в развивающихся странах, к которым причисляет себя и Китай, являются объективные причины. Они в бедности, общей неразвитости, в преобладании среди населения по большей части полуграмотного или вообще неграмотного крестьянства, в вековых традициях подчинения низов верхам, в авторитарном массовом сознании и т. д. Объективные предпосылки для демократии создаются в ходе быстрого экономического развития и роста благосостояния населения, изменения социально-классовой структуры общества, подъема его образовательного и культурного уровня, трансформации массового сознания — от авторитарного к компромиссному, демократическому. Именно таким путем к демократии идут «новые индустриальные страны», включая Южную Корею, Тайвань, Сингапур, Малайзию и др.
Однако когда в той же Южной Корее или на Тайване появились предпосылки для успешного развития демократического процесса? Фактически после того, как за годы существования авторитарного режима они стали индустриальными странами. Именно «авторитаризм развития» обеспечил высокие темпы роста производства. Например, в Республике Корея за период с 1961 по 2000 гг. ВНП увеличился с 2,1 млрд. долларов США до 480,2 млрд., то есть в 240 раз (без учета инфляции), а в расчете на душу населения — в 129 раз (13). Притом что демократизация в стране по-настоящему началась лишь после победы на президентских выборах в конце 1997 г. бывшего «корейского диссидента» Ким Дэ Чжуна. Но именно при авторитарном военном правлении, продолжавшемся с 1961 по 1992 гг., в крайне отсталой стране была создана современная экономика. А на Тайване авторитарный режим существовал все годы правления Чан Кайши и его сына Цзян Цзинго и держался на правящей партии Гоминьдан. И только начиная с марта 2000 г., когда президентом Тайваня был избран лидер оппозиционной Гоминьдану Демократической прогрессивной партии Чэнь Шуйбянь, на острове начался процесс демократизации.
Опыт показывает, что на низком уровне развития производительных сил и общества в целом представительная демократия чаще всего становится не созидательной, а разрушительной силой. Сутью политической жизни становятся митинги и демонстрации, появляется огромное число партий, программные заявления которых дублируют друг друга. Эти квазипартии начинают между собой враждовать, что не позволяет ни избрать дееспособный парламент, ни сформировать работоспособное правительство. В результате нормальная жизнь в стране фактически парализуется. Обычно дело заканчивается военным переворотом и установлением прямой диктатуры. Одним из последних примеров тому стала Бирма в 1988 году.
Можно напомнить, что демократические институты в духе западной парламентской демократии, унаследованные бывшими колониями и полуколониями от колониальных держав, за редким исключением, рухнули буквально одни за другими вскоре после обретения ими независимости, расчистив место для авторитарных и тоталитарных режимов. По-другому просто не получилось в обществах, раздираемых острейшими социальными, политическими и этническими противоречиями. И почти все они прошли через этап однопартийности. Потом, через тридцать-сорок лет, по мере стабилизации ситуации и под давлением Запада, и в первую очередь США, в большинстве развивающихся стран независимо от уровня развития появились демократические институты, включая многопартийность, выборы на конкурентной основе и пр. Но во многих случаях, если не в большинстве, это в лучшем случае привело к созданию квазидемократии. (Хотя, возможно, это и есть важный шаг по пути к демократии в конкретных условиях этих стран). Даже в Индии, которая являет собой классический пример того редкого исключения среди развивающихся стран, в которых сохранились демократические институты и после ухода из страны колонизаторов, общество нельзя считать демократическим. Не изжиты институты докапиталистической формации, такие, как «кабальные рабочие», «списочные племена», касты «неприкасаемых» и пр.
Демократию нельзя трактовать абстрактно. Она явление надстроечное, а не базисное. Иначе говоря, она есть продукт развития материального производства, причем на довольно высоком уровне. А еще и продукт такого же уровня общественного, культурного и национально-специфического развития. Как правило, каков уровень развития общества, такова и демократия. Не случайно ведь человечество прежде, чем выйти на уровень представительной демократии, прошло через типы демократии более низкого уровня: прямую, рабовладельческую и сословную демократии. При этом закономерность такова: на определенном, довольно высоком уровне развития производительных сил демократия становится условием их дальнейшего прогресса, если хотите, двигателем прогресса.
Сказанное выше не означает, что страны, находящиеся на низком уровне развития, не нуждаются в демократических институтах. Они нужны, дабы сделать невозможным вопиющие случаи произвола, творившегося и продолжающего твориться в некоторых развивающихся странах. Вопрос лишь в том, что их нельзя скопировать ни с конституций развитых стран, ни с тамошнего понимания если не самих политических прав и свобод граждан, то их приоритетов. На этом этапе институты демократии обречены носить синкретический характер. Это некая смесь институтов западной представительной демократии и институтов традиционного общества. Сама политическая система, а говоря шире, партийно-политическая система выстраивается нередко в духе традиционных принципов демократии. С одной стороны, наличие нескольких политических партий, частных СМИ, выборов в парламент, президента страны и т. д., а с другой стороны, деятельность партий регламентируется исполнительной властью де-факто или де-юре, она же доминирует над другими ветвями власти (а нередко и имеет закрепленное в конституции право делегировать в парламент своих представителей), государственные чиновники направляют в редакции СМИ «рекомендации» по поводу освещения тех или иных серьезных политических вопросов и т. д. При этом важнейшие вопросы государственной политики решаются в узком кругу избранных лиц в традиционном стиле консенсуса и по большей части лишь штампуются парламентами. Типичный пример такой демократии, называемой управляемой демократией, являла собой Индонезия. Формировалась она еще во времена Сукарно, а расцвет получила уже во времена генерала Сухарто. Но даже в такой высокоразвитой во всех отношениях стране, как Япония, в которой, можно сказать, безукоризненно функционируют институты демократии, навязанные сверху американской военной администрацией в годы оккупации (как, кстати сказать, и в Западной Германии), традиционализм в сфере демократии не стал историческим прошлым, он, говоря фигурально, с верхних перебрался на нижние этажи общественной жизни.
В Китае подавление выступлений молодежи и студентов носило исключительно жестокий характер. После событий лета 1989 г. в Китае установилась жесткая цензура печати. Любая независимая от воли властей общественная деятельность стала решительно пресекаться. Одним словом, демократический процесс был свернут. Начался период «упорядочения экономики» (1989—1991 гг.), включавший в себя наряду с прочим перерегистрацию частных компаний, многие из которых были закрыты или самоликвидировались. Произошло ужесточение налоговой инспекции. Развернулась борьба против «буржуазной либерализации», вестернизации и т. д. Возникла серьезная опасность отката назад, возврата к командно-административным методам хозяйствования.
И вот здесь сказались масштаб личности и мудрость Дэн Сяопина и, естественно, его огромный авторитет в глазах китайцев. Он не дал этой тенденции укрепиться, и Китай не только не свернул рыночные реформы, но они получили еще более глубокий характер. Другими словами, тот, кто начал реформы, тот и взял их под защиту. Уже осенью 1989 г. новый Генеральный секретарь ЦК КПК Цзян Цзэминь (на которого, кстати сказать, ошибочно возлагали надежды как на своего сторонника противники либерализации экономики страны) подчеркнул неизменность курса на «развитие многообразных хозяйственных укладов на начальной стадии социализма». Еще более определенно высказался за сохранение прежнего курса Дэн Сяопин в 1992 г., упрекая тех, кто боится «совершить что-либо капиталистическое» и поощряя тех, кто становится «зажиточными раньше других», ибо если «трясти людей, наживших миллионы... то они станут говорить, что политика изменилась, и ущерба от этого будет больше, чем пользы...». Кроме того, он высказал принципиально важную мысль о том, что «основные политические установки на проведение реформ в городе и деревне непременно требуют длительного сохранения стабильности» (15). Не это ли двигало им, когда он принимал наверняка тяжелое для себя решение о подавлении силой «студенческого бунта»?
Установка Дэн Сяопина на неизменность курса реформ, о необходимости дальнейшего развития частного предпринимательства были теоретически обоснованы в ходе работы XIV съезда КПК (октябрь 1992 г.) и нашли отражение в партийных документах. В частности, была принята концепция «социалистической рыночной экономики». Прежде была концепция «социалистической товарной экономики». Цзян Цзэминь, выступая на съезде с докладом, говорил о том, что «бедность — не социализм. Всем одновременно прийти к зажиточной жизни невозможно. Надо позволять и поощрять часть районов и часть людей становиться зажиточными раньше других... Не стоит ссовывать себя идеологически и практически спорами о том, какое название все это носит — Социализм или Капитализм... Зарубежный капитал, ресурсы, технику и технологию, специалистов, а также в качестве полезного дополнения сам частный сектор нужно и можно использовать в интересах социализма... Система социалистической рыночной экономики соединяется с основными системами социализма. Доминирующая в структуре собственности общественная собственность, которая включает всенародную и коллективную собственность, дополняется индивидуальным и частным секторами, а также сектором экономики, основанном на иностранном капитале. Разные сектора экономики будут совместно развиваться в течение длительного времени, что не исключает и их добровольного хозяйственного объединения в самых разнообразных формах. Доминирующее в системе распределения распределение по труду дополняется другими формами распределения, причем учитываются как эффективность, так и принцип справедливости» (16).
Подведем итоги. Что же представляют собой китайские реформы? Своеобразная форма нэпа? Частный случай того пути развития, по которому пошли Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, Малайзия и др.? Или же это какой-то особый феномен? На эти вопросы видимо нельзя дать однозначный ответ. Здесь присутствует и то, и другое и третье. Да, это своего рода форма нэпа в том смысле, что после затянувшихся на многие годы попыток перескочить через исторически обусловленные этапы развития, другими словами, свернуть товарное производство на низком уровне развития производительных сил в угоду формированию социалистических, а частично и коммунистических (имея в виду полное обобществление частной собственности) преобразований, страна вынуждена коренным образом менять свою экономическую политику и поощрять развитие товарного производства. Страны, реализующие «восточноазиатскую модель» (Южная Корея, Сингапур и др.) такого реверсивного развития не знали. «Китайская модель» отличается тем, что этот возврат на позиции до начала «большого скачка» аргументируется необходимостью создания материальной базы для строительства социализма, что официально провозглашается стратегической целью китайских реформ, в то время как стратегической целью стран восточноазиатской модели является строительство развитой рыночной экономики и представительной демократии. И при этом строительство социализма в Китае трактуется в духе марксизма-ленинизма, идей Мао Цзэдуна, теории Дэн Сяопина.
И в то же время «китайская модель» имеет немало общего с «восточноазиатской моделью». Авторитарный режим, реформы осуществляются под руководством партии, которую некоторые исследователи небезосновательно называют «партией-государством». И она действительно является не столько партией в общепринятом смысле этого слова, сколько государственной структурой, причем не в меньшей, если не в большей мере, чем была КПСС. При этом огромную роль в общественной жизни страны играет армия, тесно связанная с компартией, победа которой в гражданской войне, в сущности, и проложила путь созданию КНР. Хотя в последние годы эта роль стала уменьшаться. Как пишет В. А. Федоров, «почти во всех этих странах особую роль в социально-политической сфере играла армия, которая являлась не только орудием власти правящих группировок, но и силой, оказывавшей непосредственное влияние на политическую борьбу, перестройку социально-политических структур, состав правящих группировок, а также на выработку и реализацию стратегического курса экономических и социальных преобразований... Активное вмешательство армии в общественно-политическую жизнь неизменно сопровождалось ужесточением методов правления и придавало политическим режимам авторитарные черты» (18).
В Китае, как известно, прямого военного правления нет и не было как в силу той роли, которую играла компартия в борьбе с японскими оккупантами и в гражданской войне, так и потому, что ведущие лидеры КПК и создавали армию (НОАК), и были ее руководителями. Однако до самого последнего времени решающую роль в принятии важных решений играл не первый партийный руководитель, а тот в руководстве партии и государства, в чьем подчинении реально находилась армия. «Именно поэтому лидеры первого и второго поколений руководителей КНР— Мао Цзэдун и Дэн Сяопин, которые лучше, чем кто-либо другой знали характер власти в КНР,— пишет Г. Арсланов,— практически до конца своей жизни держали «винтовку» в своих руках, являясь председателями Военного совета ЦК КПК — самого могущественного органа в системе государственного управления Китая... Достаточно сослаться на «печальный опыт» бывшего генерального секретаря Чжао Цзыяна...» (19). Не занимавший никаких других постов в партии и государстве, кроме поста председателя Военного Совета (который, правда, после внесения соответствующих изменений в конституцию КНР стал и органом государственной власти) Дэн Сяопин, вопреки воле Генерального секретаря ЦК КПК Чжао Цзыяна, отдал приказ о подавлении силой студенческих выступлений в 1989 г., а потом добился снятия последнего с этого поста.
С «восточноазиатской моделью» «китайскую модель» сближает и многое другое. Это высокий уровень сбережений и капиталовложений. Так, по данным В. А. Мельянцева, в 1996 г. доля инвестиций в ВВП в КНР, Малайзии и Таиланде составляла 41—42%, чуть меньше в Южной Корее, причем в основном за счет внутренних источников финансирования (20). Это активное государственное вмешательство в экономический процесс с целью стимулирования роста производства и экспорта, а также создания финансово-промышленных групп как локомотивов экономического развития и экспортной интервенции. Классическим примером являются ФПГ в Корейской Республике, где их называют «чеболе». И что поистине поражает, так это масштабы активов ФПГ в стране, которую многие из ныне живущих знали как слаборазвитую, очень бедную. Так, на начало 1997 г. сумма активов Хёндэ, Самсунг, Эл Джи, Дэу составляла соответственно 59, 55; 57, 39; 42, 64; 39, 39 млрд. долларов (21). Это политика протекционизма по отношению к отраслям национальной экономики, не обретших еще конкурентоспособности на мировом рынке. Достаточно сказать, что в Китае пошлины на импорт промышленных товаров составляют 24,6%, сельскохозяйственной продукции— 45%, а автомобилей— 80—100% (22). Наконец, это правильно выбранная стратегия экономического развития с упором на экспортную ориентацию. В то время как большинство развивающихся стран, согласно рекомендациям международных и региональных экономических организаций (оставляя в стороне те рекомендации, которые исходили от СССР) придерживались курса на импортозамещение, страны Восточной и некоторые страны Южной Азии форсировали производство конкурентоспособной экспортной продукции. Разумеется, Китай с его масштабами не может всю свою экономику ориентировать на производство экспортной продукции, но темпы роста его экспорта достойны подражания. Как пишет В. В. Попов, политика поддержки государством конкурентоспособных отраслей, стимулирование перемещения в них ресурсов «проводилась сначала в Японии, затем в Южной Корее, на Тайване, в Гонконге и Сингапуре, позже — в странах Юго-Восточной Азии (ЮВА) и в Китае и привела к впечатляющим результатам. В Китае именно экспорт был мотором экономического роста, а доля экспорта в ВВП выросла с 5% в 1978 году до более 20% сегодня» (23).
Теперь об уникальности, неповторимости «китайской модели». Если даже считать, что нэп в СССР оказался неудавшимся экспериментом, а «китайская модель» превратилась в одну из самых эффективных моделей развития, то и в этом случае ее нельзя считать уникальной. С одной стороны, она формировалась под сильным влиянием соседних с Китаем Южной Кореи, Тайваня, Сингапура и прочих «тигров», которые за два десятилетия, то есть к моменту начал китайских реформ, уже совершили гигантский прыжок из отсталости в «среднеразвитость» и которые, в свою очередь, многое позаимствовали у Японии, совершившей за первые послевоенные 15—20 лет прыжок из «среднеразвитости» в «высокоразвитость». Как пишет американский исследователь М. Голдмэн, многие китайские интеллектуалы, будучи под сильным впечатлением достижений этнически близких Тайваня, Сингапура и Гонконга, считали что и Китай под руководством сильного лидера должен сначала в течение нескольких десятков лет создать мощную экономическую базу и лишь потом, когда сформируется многочисленный средний класс, начать движение по пути к демократии (24).
С другой стороны, «китайскую модель» нельзя считать уникальной хотя бы потому, что она уже реализуется в ряде других стран Юго-Восточной Азии и, в частности, во Вьетнаме и Лаосе. Обе страны вступили на путь реформ в 1986 г., то есть после начала перестройки в СССР. Известно, что советское руководство (с мнением которого не могли не считаться вьетнамские и лаосские руководители) с предубеждением относилось к китайским реформам. Да и у этих стран были свои сложности в отношениях с КНР. Однако после распада СССР обе они восстановили нормальные отношения с Китаем и стали на путь использования его опыта. Во Вьетнаме была принята программа развития (стратегия обновления), сутью которой является «поощрение частного производства при сохранении контроля государства над крупной промышленностью, сдерживание инфляции, активное привлечение иностранных инвестиций, интеграция страны в мировую экономику». Результаты впечатляющи. Так, среднегодовые темпы роста ВВП за прошедшее десятилетие составили 7,4%, промышленности— 10%, прироста экспорта— 20%. Добыча нефти выросла с 2,7 млн тонн в 1990 г. до 15 млн тонн в 1999 году. Из импортера риса как основного продукта питания Вьетнам превратился в крупного его экспортера (25).
Курс на «обновление» дает неплохие результаты и в Лаосе, одной из самых слаборазвитых стран ЮВА. Так, темпы роста экономики увеличились с 3—4 (а иногда и отрицательных величин) до 7—8%, доля промышленности в ВВП поднялась с 17 до 21%, впервые за многие годы страна обеспечила себя рисом. И что очень важно, за годы реформ удвоился доход на душу населения (26). Лаос, как и Вьетнам, вышел из изоляции, вступив в Ассоциацию государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), стал развивать связи со всеми странами ЮВА. Как и Китай, Вьетнам и Лаос, не отказываясь ни от догм марксизма, ни от официально провозглашаемой цели построения социализма, осуществляют реформы под руководством марксистских партий. Правда, в официальных и партийных документах Лаос называется страной народной демократии, слово «социализм» опущено, что не меняет сути дела (21).
Значит ли это, что «китайская модель» не имеет своих неповторимых особенностей? Видимо, нет. Во-первых, огромную роль играет численность населения страны, в которой, по оценкам на конец 2000 г., проживало 1,3 млрд. человек. Это целый континент. Когда грянул так называемый азиатский кризис, то Китай от него пострадал меньше других. Несмотря на довольно широкую и все более растущую включенность китайской экономики в мировую экономику, ей в то же время свойственна высокая степень самообеспеченности. В ходе обмена мнениями востоковедов по поводу вступления Китая в ВТО А. И. Салицкий подчеркивал: «По-видимому, неприменимость многих классических схем и математических моделей к оценке китайского хозяйства вытекает уже из его гигантских масштабов» (28). Во-вторых, неповторимым является огромный приток капитала в страну со стороны хуацяо (разбросанных по всему миру этнических китайцев) и тун-бао (китайцев, проживающих на Тайване, в Гонконге, Макао). Из 300 млрд. долларов прямых иностранных инвестиций, по данным на 2000 г., не менее 70%, по оценкам, составляли как раз средства хуацяо и тунбао (29). Как пишет Салицкий, капитал хуацяо и тунбао растворяется «в основном массиве китайского хозяйства» (30). Не поэтому ли и азиатский финансовый кризис меньше всего ударил по экономике Китая?
В-третьих, трудно воспроизводима та международная обстановка, в которой начались китайские реформы. В период обострения советско-китайских отношений стратегической задачей Запада и США в первую очередь стало стремление всеми силами углублять раскол между двумя социалистическими странами. Поэтому страны Запада и Япония не препятствовали, а, напротив, содействовали успеху реформ в Китае, в особенности на начальном и самом трудном этапе. В международной печати не раз отмечалось, что в первые годы китайских реформ Запад и Япония довольствовались больше политическими, нежели экономическими дивидендами. К сказанному следует добавить и то, что к моменту вступления Китая на путь рыночных реформ несостоятельность государственной экономики в условиях ускорившейся НТР уже не требовала доказательств.
И еще. Китай— страна древней культуры. Достаточно сказать, что в 1999 г. отмечалась 2550-я годовщина со дня рождения великого китайского философа Конфуция, который оказал огромное влияние на жизнь китайского общества сродни религиозному. Как ни хотели «великий кормчий» и его сторонники вытравить из массового сознания гуманистические начала наследия Конфуция, заменив их теорией классовой борьбы, им это не удалось. Идеи Конфуция о человеческом достоинстве, о справедливости и нравственности в отношениях между людьми, о взаимоуважении, заботе друг о друге, о том, что позволительно, а что недопустимо делать даже в самых критических ситуациях, оказались, как никогда, востребованными в переходный период развития Китая, когда, скажем так, развитие капитализма на этапе первоначального накопления связано с огромными потерями для общества в духовно-нравственной сфере.
И не случайно Дэн Сяопин стал брать на .вооружение некоторые идеи Конфуция и, в частности, понятие «сяокан» — «общество малого благоденствия», в котором будет достигнут уровень средней зажиточности. Как пишет Делюсин, «отец китайских реформ считал, что именно такая цель является для КПК реальной и осуществимой к началу XXI века. Именно достижимость этой цели, означающей решение проблемы «тепла и сытости» для всего населения, позволяет лучше активизировать трудовые и умственные усилия народа, чем звучавшие при Мао Цзэдуне несбыточные лозунги» призывавшие в короткие сроки построить лестницу, ведущую на коммунистическое небо» (31). Глубоко проникшие в массовое сознание идеи Конфуция уберегли китайское общество и от глубокого социального расслоения, и от духовно-нравственного кризиса, включая национальный и государственный нигилизм, и помогли сохранить преемственность поколений.
Китай — страна древней цивилизации, веками считавшая себя средоточием Вселенной. Именно отсюда идут корни известного лозунга опоры на собственные силы. Именно поэтому она легко «переваривает» иностранные заимствования. Популярный в Китае лозунг «Иностранное— на службу Китаю!» действительно реально воплощается в жизнь. Редкая, если не беспримерная, привязанность этнических китайцев к своей матери-родине, тоже содействовала успеху китайских реформ.
Что же касается вопроса о будущем Китая с точки зрения его социальной ориентации, то на этот счет можно высказать лишь общие предположения. Как среди международных, так и российских аналитиков преобладает мнение, что прагматически настроенное руководство Китая, начиная с Дэн Сяопина, вполне сознавая утопичность теории Маркса насчет построения коммунизма, равно как и бесперспективность попыток строить в отдельно взятой стране какую-то особую модель общественного устройства в эпоху ускорения процесса глобализации, на деле направляет развитие Китая по капиталистическому пути. Коммунистическую же партию оно использует как государственную структуру, а идеологию марксизма-ленинизма, а точнее говоря, китаизированный марксизм — в качестве идеологии сплочения масс в процессе многотрудного перехода страны от одной общественной системы к другой. В то же время нельзя исключать и возможных попыток со стороны властей перехода в наступление на частнокапиталистические уклады, массовой приватизации и возврата к политике какой-то новой разновидности «культурной революции». Такой поворот событий маловероятен в условиях исключительно быстрого развития Китая, которое наблюдается в последние десятилетия, но он вполне возможен в случае вступления страны в этап затяжной депрессии. Опыт Японии показывает, что многие десятилетия феноменально быстрого развития могут смениться длительной депрессией. Только уязвимость китайской модели развития по сравнению с японской моделью состоит в том, что быстрым ростом охвачена, как уже отмечалось, не вся страна и даже не большинство населения, а преимущественно восточные и южные регионы страны, в которых проживает, как минимум, половина населения страны. Следовательно, замедление темпов роста производства, а тем более экономический спад могли бы самым негативным образом сказаться на социальном климате и побудить власти к каким-то радикальным действиям.
И, тем не менее, китайская модель реформ — это не только реальность, но и едва ли не самый удачный пример перехода страны с государственной экономикой на рельсы рыночного развития. Перехода эволюционного, поэтапного, планомерного, без разрушения сложившихся в годы социализма производительных сил и, что едва ли не самое главное, при постоянном росте благосостояния населения.
Примечания:
1. HAS (International Institute for Asian Studies), Leiden, February 24, 2001, p. SO.
2. ЛЕНИН В. И. Избранные произведения в трех томах. Т. 3. М. 1982, с. 565.
3. СИМОНИЯ Н. А. Что мы построили. М. 1991, с. 150.
4. ЛЕНИН В. И. Избранные произведения, т. 3, с. 510.
5. Там же, с. 534, 672, 679.
6. КАРЛУСОВ В. В Развитие частного предпринимательства в Китае. М. 1996 с. 24.
7. Там же, с 25.
8. «Документы XIII Всекитайского съезда Коммунистической партии Китая». Пекин 1988 с. 32 (на кит. яз.).
9. Там же, с. 32.
10. СИМОНИЯ Н. А. Ук. соч., с. 231.
11. КАРЛУСОВ В В. Ук. соч., с. 91.
12. ДЕЛЮСИН Л. Исповедь старого коммуниста.— Азия и Африка сегодня, 2000, № 7, с. 21.
13. СЕРГЕЕВ П. О «бедном» чеболе замолвите слово...— Азия и Африка сегодня, 2001 № 2, с. 27.
14. См. подробнее: КАРПОВ М. Заботы и тревоги «другого Китая».— Азия и Африка сегодня, 2000, № 8, 9.
15. КАРЛУСОВ В. В. Ук. соч., с. 28.
16. Там же, с. 28—29.
17. См. подробнее: АРСЛАНОВ Г. Винтовка и власть в современном Китае.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 4, с. 20—25.
18. ФЕДОРОВ В. А. Армия и модернизация в странах Востока. М. 1999, с. 3—4.
19. АРСЛАНОВ Г. Ук. соч., с. 20.
20. МЕЛЬЯНЦЕВ В. А. Экономический рост в развивающихся странах: достижения, контрас¬ты и парадоксы. Часть 1.— Восток, 2001, № 1, с. 75.
21. СЕРГЕЕВ П. Ук. соч., с. 29.
22. Диалог Китая с ВТО: значение для России (обмен мнениями).— Восток, 2000, № 6, с. 63.
23. ПОПОВ В. В. Китай и Россия: от плана к рынку.— Независимая газета, 30.VIII.2001.
24. БЕРЕЗНЫЙ Л. А. Рецензия на книгу J. К. Fairbank, M. Goldmman. China. A new History. Cambridge [Mass.].— London, Harvard Univ. Press. 1998.— Восток, 2001, № 2, с. 206—207.
25. ДУБРОВИН Д. «Несоциалистический» Вьетнам.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 5, с. 31.
26. ИОАНЕСЯНС. ЛНДР— 25 лет. Модернизация экономики.— Азия и Африка сегодня, 2000, № 11, с. 15, 18.
27. См. подробнее: МОРЕВ Л. ЛНДР — 25 лет. Вектор развития. Там же, с. 10—14.
28. Диалог Китая с ВТО.., с. 64.
29. IIAS Newsletter, № 24, р. 50.
30. САЛИЦКИЙ А. И. Китай— новая система в мировом хозяйстве.— Восток, 1999, № 1, с. 97.
31. ДЕЛЮСИН Л. Модернизация и учение Конфуция.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 7, с. 11.
Такая трактовка спорна, и на этот счет требуется отдельный разговор. Но что менее спорно, так это то, что «китайский путь» реформ так или иначе связан с понятием «государственный капитализм», хотя им и не исчерпывается. Как известно в советские времена госкапитализм трактовался и как система мер по ускорению экономического подъема развивающихся стран, и как способ достижения расширенного капиталистического воспроизводства, и как переходный этап от неразвитого капитализма к социализму. И это последнее, по крайней мере теоретически, имеет непосредственное отношение к Китаю, который официально не отрекся от марксизма, пусть и «китаизированного», и не отказался от строительства социализма. Китайские реформы рядом советских и российских ученых, например, известным экономистом Н. Г. Шмелевым, трактовались как возрожденная в китайских условиях форма нэпа. И даже приводились аналогии, в частности в сфере денежного обращения: наличие двух валют — неконвертируемой и конвертируемой (в Советской России — золотой червонец, в Китае — переводной юань).
Но едва ли не важнейшее сходство состояло в ситуации, которая сложилась в Советской России после политики «военного коммунизма» и в Китае после «большого скачка» и «культурной революции». В обоих случаях развитие производительных сил оказалось заблокированным, реальной угрозой становился массовый голод, соответственно и массовое недовольство в народе существующим порядком вещей, что и вынудило власти обеих стран осознать пагубность тотального обобществления, а точнее, огосударствления собственности и необходимости переходного периода на пути строительства социализма. При этом мы не рассматриваем реальные последствия новой экономической политики в СССР и Китае. Даже с учетом того, что о конечном результате, если так можно сказать, китайского нэпа, судить еще рано. Аналогия еще и в ленинском определении нэпа как «всерьез и надолго» (2). Если рассматривать реформы в Китае после 1978 г. действительно как китайскую форму нэпа, то ленинские слова о том, что нэп — это «всерьез и надолго» относятся больше к Китаю, чем к Советской России, где нэп был свернут вскоре после смерти Ленина.
Итак, стержнем нэпа, если так можно сказать, является госкапитализм, который Н. А. Симония назвал «главным звеном перехода к социализму». Трактуя проблему с позиций марксизма-ленинизма, Симония подчеркивал, что «нэп — это допущение регулируемого государством капитализма, а это означало и повседневную опасность выхода этого последнего из-под контроля надстройки. Это означало, что регулирующая роль сама по себе, автоматически еще не предопределяет решения вопроса «кто — кого?». Кто раньше успеет сорганизоваться— капиталисты или Советская власть? — так ставил вопрос В. И. Ленин... Стало быть, необходимо было на практике решить вопрос о допустимом пределе развития капитализма, с одной стороны, и целесообразных рамках, в которых возможно «навязывание» несоциалистическим элементам базиса новых отношений собственности и распределения,— с другой» (3).
В сущности, именно так, во всяком случае сходным образом и во всяком случае поначалу, ставился вопрос и в Китае. Решения 3-го пленума ЦК КПК 11 созыва, состоявшегося в декабре 1978 г., с которым связываются китайские реформы, отнюдь не означали отказ руководства страны от курса на развитие социализма. Они были направлены на исправление того катастрофического положения в развитии страны, к которому привела левацкая политика Мао Цзэдуна, политика «большого скачка» (1958— 1960 гг.) и «культурной революции» (1966—1976 гг.).
Это был такой же прагматический подход к исправлению допущенных ошибок и использованию частной инициативы в целях восстановления экономической жизнедеятельности, как и у Ленина. Последний на X съезде РКП(б), состоявшемся в марте 1921 г., предлагая замену разверстки натуральным налогом, говорил о необходимости «соглашения между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках власть пролетариатом и большинством крестьянского населения», подчеркивая при этом, что «соглашение — это понятие очень широкое, которое включает в себя целый ряд мер и переходов» (4).
Ленин не раз возвращался к вопросу о государственном капитализме, считая его той фазой развития, которую должна пройти на пути к социализму страна с недостаточно развитой экономической и социальной структурой. Так, в апреле 1921 г. в статье «О продовольственном налоге» он писал: «Государственный капитализм был бы гигантским шагом вперед... Государственный капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика, это — во-первых. Во-вторых, в нем нет для Советской власти ничего страшного, ибо Советское государство есть государство, в котором обеспечена власть рабочих и бедноты...». А в докладе на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 г. Ленин подчеркивал, что «было бы лучше, если бы мы раньше пришли к государственному капитализму, а уж затем — к социализму... Государственный капитализм, как мы его установили у нас, является своеобразным государственным капитализмом. Он не соответствует обычному понятию государственного капитализма. Мы имеем в своих руках все командные высоты, мы имеем в своих руках землю, она принадлежит государству» (5). Наверное, то же самое или примерно то же самое могли бы сказать и китайские руководители, которые постоянно подчеркивают, что частный сектор является вспомогательным, основой же экономики является государственная и общественная собственность.
Что заставило Ленина фактически коренным образом пересмотреть пути и способы построения социализма в стране после Октябрьской революции? Реальная угроза потери власти. Задним числом советские идеологи обосновывали политику «военного коммунизма» как непредвиденный и вынужденный шаг, продиктованный необходимостью спасения революции. Но тогда возникает вопрос зачем большевики поощряли политику немедленной социализации и даже «коммунизации» — создание коммун, например? И почему тогда Ленину пришлось как бы оправдываться за переход к политике нэпа? Ленин говорил, что в своей политике большевики слишком забежали вперед, оторвались от масс, вызвав недовольство не только крестьян, но и немалой части рабочих, что таило в себе опасность для революции. В своих последних работах он уже делал акцент на необходимость длительного переходного периода на пути строительства социализма в условиях такой не очень развитой страны, как Россия, и когда мировая революция, как он считал, задерживается.
И, кто знает, не уйди Ленин из жизни так рано или окажись во главе партии не Сталин, а, скажем, Бухарин (который под влиянием политической практики после Октябрьской революции сильно «поправел» и, кстати сказать, его лозунг «Обогащайтесь!» был воспроизведен китайскими реформаторами) вполне возможно, что новая экономическая политика действительно продолжалась бы целую историческую эпоху. Нэп объективно, по логике развития общественного процесса давал возможность для победы как левой, так и правой тенденции. Если бы на рубеже 1930-х гг. не победила, а потерпела поражение левацкая группировка Сталина, то строительство социализма в СССР наверняка велось бы совсем другими методами и дало бы совершенно другие результаты. В этом случае наверняка другим было бы и понимание социализма. И кто знает, как бы при этом выглядел мир сегодня.
Но в то же время надо признать: как бы ни велика была роль личности в истории, на победу сталинской группировки работали и объективные факторы внутреннего и внешнего порядка. Это и рожденная социалистической революцией вера широких народных масс в скорое светлое будущее по законам социальной справедливости, без эксплуатации человека человеком. Вера, которая меньше всего связывалась с нэпом, при котором «буржуи «процветали», а «трудящиеся едва сводили концы с концами». Это и глубокий кризис старого капитализма, в том числе кризис западной демократии, когда то в одной, то в другой европейской стране появлялись фашистские партии, а в Италии фашисты уже находились у власти. При том что социалистические идеи были тогда очень популярны в мире, и с марксизмом еще не порвали (или полностью не порвали) и многие социал-демократические партии.
Однако если сравнивать нынешнюю экономическую политику Китая с новой экономической политикой Советской России, тем более считать ее разновидностью той, то мы оказываемся в довольно сложном положении. Типологически новая экономическая политика в СССР и Китае, инициированные соответственно Лениным и Дэн Сяопином имеют много общего, так как проходили в сходных условиях. Начать с того, что социалистические революции совершились в странах, в которых, согласно марксизму, не было для этого предпосылок — они не прошли капиталистической стадии развития. В данном случае не суть важно, что общий уровень развития предреволюционной России был выше, нежели предреволюционного Китая, в котором к тому же путь прихода к власти коммунистов был проложен не столько в ходе классовой, сколько национально-освободительной борьбы. И там, и там был слабо развит рабочий класс, основную массу населения составляло по преимуществу полуграмотное и просто неграмотное крестьянство. И там и там, используя марксистскую терминологию, со стороны революционного авангарда имело место «забегание вперед», причем слишком далеко вперед. То есть имело место стремление перескочить объективно необходимые этапы развития, одним махом покончив с капитализмом и вступив в этап строительства социализма и даже коммунизма, не имея для этого объективных предпосылок. И там, и там новая экономическая политика, по существу, становилась средством спасения не только страны от экономического краха, а населения — от голода, но и самой революции от поражения. Как и в СССР, в Китае тоже были две тенденции развития страны после смерти Мао Цзэдуна. Левую или левацкую, насколько можно судить, представляли те, кто вошел в историю как «банда четырех».
Только и в данном случае, как говорят, аналогии хромают. И хромают не только по сути дела, сколько по части хронологии. В Советской России новая экономическая политика началась через три с половиной года после революции, а реформы Дэн Сяопина — спустя почти три десятилетия. Да и совсем по-другому шли страны к нэпу. После провозглашения 1 октября 1949 г. Китайской Народной Республики ее руководство взяло за образец советскую модель развития. СССР, некоторые другие социалистические страны активно помогали Китаю создавать основы индустриальной базы, содействовали развитию инфраструктуры, там работали многие советские специалисты, а многие китайцы обучались и проходили производственную практику в СССР. Там не было ни «военного коммунизма», ни попыток создания коммун, как это имело место сразу же после Октябрьской революции в России. Там даже к капиталистам, лояльно настроенным к новой власти, относились достаточно гуманно, они получали свою долю прибыли в совместных с государством предприятиях, что, кстати говоря, настораживало советское руководство. Одним словом, КНР неспешно шла по проторенному «первой в мире страной социализма» пути в деле социалистических преобразований. Постсталинское руководство, со своей стороны, не подталкивало Китай к форсированной социализации. Работавшие в окружении Н. С. Хрущева специалисты по Китаю вспоминают, что Первый секретарь ЦК КПСС, в частности, советовал китайским товарищам ни в коем случае не спешить с коллективизацией сельского хозяйства.
Но вот начались разногласия, трения между партийным руководством СССР и Китая, в том числе по вопросу разоблачения культа личности Сталина. Началось и соперничество за лидерство в международном коммунистическом движении. Сказались и некоторые другие моменты. Так, после смерти Сталина Мао Цзэдун считал, что именно он является главным теоретиком марксизма-ленинизма и уж ни в коей мере не Хрущев. Развернулась острая полемика по вопросам теории и особенно вокруг тех «новаций» в марксистской теории, которые так или иначе были связаны с именем Хрущева. И в 1958 г., как бы в пику «ревизионисту» Хрущеву, Мао Цзэдун фактически возвращается к левацкой политике Сталина конца 1920-х — начала 1930-х годов. Начинается реализация политики «большого скачка» — форсирование темпов экономического роста весьма сомнительными способами (как, например, посредством создания кустарным способом в городах и деревнях печей по выплавке низкокачественной стали), полное обобществление средств производства, ликвидация сельскохозяйственных кооперативов и создание на их месте «народных коммун» и т. д.
В китайском руководстве и соответственно в прессе стали говорить о том, что Китай первым в мире построит коммунизм, и это «светлое будущее», так сказать, уже не за горами. Не успела страна придти в себя после этой авантюры, нанесшей огромный ущерб развитию национальной экономики и обернувшуюся голодом для десятков, если не сотен миллионов, людей, как в 1966 г. началась «культурная революция» — еще более авантюрная затея откровенно экстремистского толка. Затея, которая не только привела к дезорганизации производства и управления в самом Китае, но и породила много острых конфликтных ситуаций за его пределами, поскольку распространение в мире идей «культурной революции», создание организаций, берущих на вооружение леворадикальные идеи Мао и нередко переходящих к вооруженной борьбе за свержение существующих «буржуазных» режимов, стало государственной политикой Пекина. Маоизм стал синонимом экстремизма. И эта политика с разной степенью интенсивности продолжалась вплоть до смерти Мао Цзэдуна (1976 г.).
Другими словами, после «большого скачка» и «культурной революции» ситуация в Китае многими своими чертами напоминала ситуацию в советской России после «военного коммунизма». И с этой точки зрения действительно можно сравнивать экономическую политику Дэн Сяопина с новой экономической политикой Ленина.
Через какие этапы проходило формирование новой экономической политики Китая? Начало ей положили решения 3-го пленума ЦК КПК 11 созыва, состоявшегося в декабре 1978 года. Тогда ставилась исключительно прагматическая задача подобная той, которую должен был решить и решал нэп в советской России. Раскрепостить развитие экономики посредством допуска в определенных рамках товарно-денежных отношений. Ради того, чтобы как можно скорее решить проблему голода, накормить страну и тем самым снять социальную напряженность, которая накапливалась в обществе в ходе провальной экономической политики, инициируемой Мао Цзэдуном. Результаты, как известно, превзошли все ожидания. Буквально за три-четыре года китайские крестьяне, получив в подряд землю, формально принадлежащую коммунам, увеличили в несколько раз производство сельскохозяйственной продукции. Тем самым реформы получили широкую поддержку в обществе. И несмотря на это, китайское руководство не спешило с пересмотром марксистских догм. Характерно, что даже когда развитие товарно-денежных отношений набрало силу и, говоря марксистским языком, в стране стали появляться капиталистические элементы, на официальном уровне и в прессе говорилось не о капиталистических хозяйствах, а о хозяйствах индивидуальных или частных.
Видимо именно практика реформ, ее последствия, причем не только позитивные, но и негативные, подвели их «архитектора» Дэн Сяопина к необходимости дать им теоретическое обоснование, ревизовав ряд принципиальных марксистско-ленинских догм. Дело в том, что наряду с общим улучшением благосостояния населения в стране, давно объявленной социалистической, в то же время росла социальная поляризация, появлялись богатые люди, которые строили шикарные дома, приобретали дорогие лимузины и пр. И это вызывало возмущение как в народе, так и в рядах КПК. Не все согласны были с такой политикой и в китайском руководстве и прежде всего в партийном. В 1983 г. Дэн Сяопин выдвинул тезис о необходимости «поощрения достижения частью людей зажиточности раньше других». А в 1984 г. в выступлении «О строительстве социализма с китайской спецификой» он дал теоретическое обоснование проводимым реформам: «Что такое социализм? Что такое марксизм? Насчет этого у нас раньше было не совсем ясное представление. Марксизм придает наибольшее значение развитию производительных сил. Что означает коммунизм, о котором мы говорим? Он означает осуществление принципа: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». А для этого требуется, чтобы общественные производительные силы развивались высокими темпами, чтобы было изобилие материальных общественных благ. Поэтому самая коренная задача в период социализма — развитие производительных сил. Преимущества социалистического строя выражаются как раз в том, что производительные силы при нем развиваются более быстрыми, более высокими, чем при капитализме, темпами» (6). С точки зрения ортодоксальных марксистов это была открытая ревизия марксизма, ибо для них важно то, на какой основе идет развитие производительных сил.
Надо полагать, именно под воздействием авторитета Дэн Сяопина 3-й пленум ЦК КПК 12 созыва (октябрь 1984 г.) сделал акцент на реформу собственности, возведя этот вопрос в ключевой вопрос всей хозяйственной реформы. Два года спустя 6-й пленум ЦК КПК 12 созыва закрепил положение о том, что при социализме необходимы «многообразные экономические уклады», в том числе несоциалистические. Очень важное значение в процессе формирования концепции рыночных реформ (хотя само это понятие не употреблялось и до сих пор не употребляется в Китае) также имели документы XIII съезда КПК (октябрь — ноябрь 1987 г.). В них, в частности, говорилось о «допущении существования и развития в стране частного хозяйства». В документы XIII съезда вошел тезис о допущении использования наемного труда без ограничения численности работников на одном предприятие (8).
Одновременно с реабилитацией частной собственности в условиях социализма шел процесс переосмысления социализма как феномена. И здесь важную роль сыграл тезис Дэн Сяопина о том, что строительство социализма в Китае сам этот социализм имеет свою специфику. Выдвижение понятия «начальная стадия социализма» было удачной находкой китайских реформаторов, позволяющая, так сказать, списывать на переходную стадию от капитализма к социализму любые отступления от догм марксизма-ленинизма. Этот тезис впервые появился еще в ходе работы 6-го пленума ЦК КПК 11-го созыва (1981 г.), однако развернутое толкование ему дано было именно в документах XIII съезда КПК. В частности, в них подчеркивалось, что только учет того, на каком этапе исторического развития находится китайское общество, может позволить партии выработать правильную стратегию и тактику в рамках строительства социализма с китайской спецификой. В тех же документах XIII съезда появился многозначительный тезис: «Все, что отвечает интересам народа, диктуется социализмом и допускается им» (9). Здесь в полной мере проявился прагматизм китайского руководства. В самом деле, у нас даже в период горбачевской перестройки не ставился так вопрос, как он был поставлен на XIII съезде КПК.
Но практически каждая глубокая реформа так или иначе проходит через кризисы. И кризисы, как правило, начинаются в экономике, но в конечном итоге приобретают социальный и политический характер. Хотя бывает и наоборот и даже одновременно. Например, кризис возник в годы нэпа в СССР и носил многоплановый характер. Товарно-денежные отношения не могут развиваться успешно, если само государство тормозит этот процесс, боясь, как бы он не вышел из-под контроля. Когда-то наступает момент, когда надо либо давать большую свободу действий частной инициативе, либо довольствоваться тем, что представители частного сектора перестанут вкладывать средства на производственные цели, уходить от уплаты налогов и пр. Известно, что во второй половине 1920-х годов возник кризис в деле снабжения населения продовольствием. Производители зерна не хотели по низким ценам продавать его государству, а большевики, в свою очередь, не хотели действовать экономическими методами, предпочитая командно-административные. Возникла и проблема накоплений для индустриализации страны. А, говоря шире, перед страной остро встала проблема строить или не строить социализм в отдельно взятой и в лучшем случае среднеразвитой, нежели развитой стране. В СССР тогда шла острая борьба, условно говоря, между левыми и правыми, и нэп неизбежно оказался в центре этой борьбы.
Сталину как стороннику строительства социализма в условиях отдельно взятой и не очень развитой страны командно-административными методами и за счет прежде всего крестьянства нэп явно мешал, и он добился его свертывания уже в 1927 г., хотя некоторые его элементы сохранялись до 1934 года (10).
Не избежал кризиса и вставший на путь глубоких реформ Китай, пик которого пришелся на весну 1989 г. и который, как известно, разрешился вооруженным подавлением властями выступлений молодежи и студентов. Только кризисы кризисам рознь. В Китае был, если можно так сказать, классический пример кризиса развития. Достаточно сказать, что за первые десять лет реформ (1979—1988 гг.) ВНП Китая увеличился в 3,5 раза при темпах роста производства в 9,1%, национальный доход — в 3,4 раза, доходы городского населения — в 4,5 раза, сельского — в 5 раз и. То есть кризис стал следствием очень быстрого экономического развития, что в какой-то момент создало «перегрев экономики», но также вызвало и социальную и политическую напряженность. И отрасли народного хозяйства, и регионы страны развивались далеко не равномерно. Экономический бум дал о себе знать прежде всего в районах, в которых для этого имеются наиболее благоприятные условия (инфраструктура, подготовленные кадры и пр.) — в восточной и южной частях страны, где впервые появились «свободные зоны», куда устремился иностранный капитал, в то время как в западных, северо-западных и центральных районах страны реформы начались позже и темпы развития были несравнимо ниже. Быстрое и неравномерное развитие, само по себе естественное в конкретных условиях Китая, так же естественно породило структурные диспропорции в экономике, привело к росту инфляции, повышению цен на товары широкого потребления и т. д. В результате выросла социальная напряженность.
Важно при этом отметить, что одновременно с социально-экономическим ростом в Китае начался и процесс демократизации страны. Впервые за многие годы в открытой печати стали обсуждаться острые экономические, социально-политические и иные вопросы, так или иначе связанные с реформой, которые никогда ранее не поднимались. Некоторые авторы даже выступали с критикой научной теории социализма, что, впрочем, было небезопасно. Чем-то этот период напоминал начальный период гласности в СССР.
Как чаще всего и следует в таких случаях, недовольные сложившейся ситуацией стали искать виновных не в самом факте очень быстрого роста, неизбежных при этом недостатках и упущениях, а в частном секторе, в решающей мере обеспечившем этот рост, в коррупции государственного аппарата (которая и в самом деле расцвела там пышным цветом после начала реформ). При этом многие коррумпированные чиновники пытались причины возникших проблем как раз приписывать частному сектору, а некоторые представители частного сектора, в свою очередь, подстрекали митингующих студентов на более решительные действия. Верно, частный сектор, прибегая к коррупции государственных чиновников и работников госпредприятий, действительно нередко использовал госсектор, грубо говоря, как дойную корову, закупая сырье и иные исходные материалы по заниженным ценам, получая у государства льготные кредиты, занижая объемы выпускаемой продукции, доходы, чтобы платить меньшие налоги и т. д. Но это обычная практика на начальном этапе развития товарной экономики. Как и коррупция государственного аппарата, в том числе на очень высоком уровне. Как и резкое социальное расслоение, у которого обычно находится мало союзников.
Однако дал знать о себе еще одни фактор. Как считают некоторые российские ученые, общественный кризис в Китае был вызван не экономическими, а политическими причинами. После смерти Мао Цзэдуна огромное число образованной китайской молодежи вернулось в города из деревень, куда они были отправлены на «перевоспитание» в годы «культурной революции», и включилось в общественную жизнь. Они-то и стали наиболее активными поборниками демократических перемен. А также тысячи студентов, которых в свое время послало руководство Китая для приобретения знаний в престижных западных университетах и которые за годы обучения там прониклись идеями западной демократии.
Но тут нужно оговориться. Во-первых, радикализм митинговавших на площади Тяньаньмэнь поначалу не был направлен ни против коммунистической системы как таковой, ни против правящей партии и руководства страны, а против бюрократии, чинящей произвол, против коррумпированных лиц в партии и государстве и за демократизацию общества в рамках существующей системы. Во-вторых, как нередко случается в истории, на ход событий оказали влияние случайные, но трагические по своим последствиям моменты. Дэн Сяопин несколько резковато отозвался о митингующих (назвав их теми, кто устраивает беспорядки), и только тогда радикальные элементы в их среде, очевидно, желая обострить ситуацию, решились на выдвижение провокационных лозунгов типа «Долой диктатора!», под которым имелся в виду Дэн Сяопин, «Долой компартию!» и пр. Появились и карикатуры на «отца реформ».
По мнению ряда российских китаеведов Дэн Сяопин не хотел применять силу для подавления выступлений молодежи и студентов. Однако пользуясь тем, что его состояние здоровья в это время ухудшилось и сам он не мог внимательно следить за ходом событий, некоторые его коллеги по руководству страной стали драматизировать ситуацию, призывая его применить силу для предотвращения ее выхода из-под контроля. Одни действительно были обеспокоены тем, как бы развитие событий в стране не привело к срыву реформ, другие же, к коим аналитики относили премьера Государственного совета Ли Пэна и некоторых других влиятельных деятелей, вообще были противниками либеральных экономических реформ. В то же время митингующих стал поддерживать Генеральный секретарь ЦК КПК Чжао Цзыян (который вначале их осуждал). В этой противоречивой ситуации Дэн Сяопин дал «добро» на применение силы.
Иной точки зрения придерживается Л. П. Делюсин, передавая слова видного китайского журналиста и общественного деятеля Ху Цзивея: «По мнению Ху Цзивея,— пишет Делюсин,— если бы в 1989 году партийное руководство поддержало студенческое движение и направило его в русло законности и демократии, на чем настаивал Чжао Цзыян, то оно нанесло бы сильный удар по коррупции. Он отмечает, что не случайно именно мэр Пекина Чэнь Ситун, впоследствии разоблаченный как крупный взяточник и казнокрад и осужденный за свои преступления, первым заклеймил студенческие демонстрации как контрреволюционные, а Дэн Сяопин согласился с этой его оценкой, что и привело к трагическим последствиям. Ху Цзивей осуждает решение Дэн Сяопина о подавления силой студенческого движения. Такое решение, считает он, стало возможным потому, что Дэн Сяопин хотя и выступил в 1980 году за демократизацию политической системы, фактически установил такой же диктаторский, деспотический режим, какой был введен Мао Цзэдуном после образования КНР. Дэн Сяопин правил партией и государством единолично, продолжая традиции культа личности и патриархальной власти, которые он сам же осуждал в начале реформ. Систему политического руководства, которую Дэн Сяопин оставил нетронутой, Ху Цзивей называет феодально-патриархальной и считает ее главным препятствием на пути демократии и свободы» (12).
Что же касается проблемы развития в Китае демократии, то дело не в позиции «властолюбивого» Дэн Сяопина и не в «феодально-патриархальной» политической системе, сохранившейся со времен правления Мао Цзэдуна, на что ссылается Ху Цзивей. Главным препятствием на пути развития демократии в развивающихся странах, к которым причисляет себя и Китай, являются объективные причины. Они в бедности, общей неразвитости, в преобладании среди населения по большей части полуграмотного или вообще неграмотного крестьянства, в вековых традициях подчинения низов верхам, в авторитарном массовом сознании и т. д. Объективные предпосылки для демократии создаются в ходе быстрого экономического развития и роста благосостояния населения, изменения социально-классовой структуры общества, подъема его образовательного и культурного уровня, трансформации массового сознания — от авторитарного к компромиссному, демократическому. Именно таким путем к демократии идут «новые индустриальные страны», включая Южную Корею, Тайвань, Сингапур, Малайзию и др.
Однако когда в той же Южной Корее или на Тайване появились предпосылки для успешного развития демократического процесса? Фактически после того, как за годы существования авторитарного режима они стали индустриальными странами. Именно «авторитаризм развития» обеспечил высокие темпы роста производства. Например, в Республике Корея за период с 1961 по 2000 гг. ВНП увеличился с 2,1 млрд. долларов США до 480,2 млрд., то есть в 240 раз (без учета инфляции), а в расчете на душу населения — в 129 раз (13). Притом что демократизация в стране по-настоящему началась лишь после победы на президентских выборах в конце 1997 г. бывшего «корейского диссидента» Ким Дэ Чжуна. Но именно при авторитарном военном правлении, продолжавшемся с 1961 по 1992 гг., в крайне отсталой стране была создана современная экономика. А на Тайване авторитарный режим существовал все годы правления Чан Кайши и его сына Цзян Цзинго и держался на правящей партии Гоминьдан. И только начиная с марта 2000 г., когда президентом Тайваня был избран лидер оппозиционной Гоминьдану Демократической прогрессивной партии Чэнь Шуйбянь, на острове начался процесс демократизации.
Опыт показывает, что на низком уровне развития производительных сил и общества в целом представительная демократия чаще всего становится не созидательной, а разрушительной силой. Сутью политической жизни становятся митинги и демонстрации, появляется огромное число партий, программные заявления которых дублируют друг друга. Эти квазипартии начинают между собой враждовать, что не позволяет ни избрать дееспособный парламент, ни сформировать работоспособное правительство. В результате нормальная жизнь в стране фактически парализуется. Обычно дело заканчивается военным переворотом и установлением прямой диктатуры. Одним из последних примеров тому стала Бирма в 1988 году.
Можно напомнить, что демократические институты в духе западной парламентской демократии, унаследованные бывшими колониями и полуколониями от колониальных держав, за редким исключением, рухнули буквально одни за другими вскоре после обретения ими независимости, расчистив место для авторитарных и тоталитарных режимов. По-другому просто не получилось в обществах, раздираемых острейшими социальными, политическими и этническими противоречиями. И почти все они прошли через этап однопартийности. Потом, через тридцать-сорок лет, по мере стабилизации ситуации и под давлением Запада, и в первую очередь США, в большинстве развивающихся стран независимо от уровня развития появились демократические институты, включая многопартийность, выборы на конкурентной основе и пр. Но во многих случаях, если не в большинстве, это в лучшем случае привело к созданию квазидемократии. (Хотя, возможно, это и есть важный шаг по пути к демократии в конкретных условиях этих стран). Даже в Индии, которая являет собой классический пример того редкого исключения среди развивающихся стран, в которых сохранились демократические институты и после ухода из страны колонизаторов, общество нельзя считать демократическим. Не изжиты институты докапиталистической формации, такие, как «кабальные рабочие», «списочные племена», касты «неприкасаемых» и пр.
Демократию нельзя трактовать абстрактно. Она явление надстроечное, а не базисное. Иначе говоря, она есть продукт развития материального производства, причем на довольно высоком уровне. А еще и продукт такого же уровня общественного, культурного и национально-специфического развития. Как правило, каков уровень развития общества, такова и демократия. Не случайно ведь человечество прежде, чем выйти на уровень представительной демократии, прошло через типы демократии более низкого уровня: прямую, рабовладельческую и сословную демократии. При этом закономерность такова: на определенном, довольно высоком уровне развития производительных сил демократия становится условием их дальнейшего прогресса, если хотите, двигателем прогресса.
Сказанное выше не означает, что страны, находящиеся на низком уровне развития, не нуждаются в демократических институтах. Они нужны, дабы сделать невозможным вопиющие случаи произвола, творившегося и продолжающего твориться в некоторых развивающихся странах. Вопрос лишь в том, что их нельзя скопировать ни с конституций развитых стран, ни с тамошнего понимания если не самих политических прав и свобод граждан, то их приоритетов. На этом этапе институты демократии обречены носить синкретический характер. Это некая смесь институтов западной представительной демократии и институтов традиционного общества. Сама политическая система, а говоря шире, партийно-политическая система выстраивается нередко в духе традиционных принципов демократии. С одной стороны, наличие нескольких политических партий, частных СМИ, выборов в парламент, президента страны и т. д., а с другой стороны, деятельность партий регламентируется исполнительной властью де-факто или де-юре, она же доминирует над другими ветвями власти (а нередко и имеет закрепленное в конституции право делегировать в парламент своих представителей), государственные чиновники направляют в редакции СМИ «рекомендации» по поводу освещения тех или иных серьезных политических вопросов и т. д. При этом важнейшие вопросы государственной политики решаются в узком кругу избранных лиц в традиционном стиле консенсуса и по большей части лишь штампуются парламентами. Типичный пример такой демократии, называемой управляемой демократией, являла собой Индонезия. Формировалась она еще во времена Сукарно, а расцвет получила уже во времена генерала Сухарто. Но даже в такой высокоразвитой во всех отношениях стране, как Япония, в которой, можно сказать, безукоризненно функционируют институты демократии, навязанные сверху американской военной администрацией в годы оккупации (как, кстати сказать, и в Западной Германии), традиционализм в сфере демократии не стал историческим прошлым, он, говоря фигурально, с верхних перебрался на нижние этажи общественной жизни.
В Китае подавление выступлений молодежи и студентов носило исключительно жестокий характер. После событий лета 1989 г. в Китае установилась жесткая цензура печати. Любая независимая от воли властей общественная деятельность стала решительно пресекаться. Одним словом, демократический процесс был свернут. Начался период «упорядочения экономики» (1989—1991 гг.), включавший в себя наряду с прочим перерегистрацию частных компаний, многие из которых были закрыты или самоликвидировались. Произошло ужесточение налоговой инспекции. Развернулась борьба против «буржуазной либерализации», вестернизации и т. д. Возникла серьезная опасность отката назад, возврата к командно-административным методам хозяйствования.
И вот здесь сказались масштаб личности и мудрость Дэн Сяопина и, естественно, его огромный авторитет в глазах китайцев. Он не дал этой тенденции укрепиться, и Китай не только не свернул рыночные реформы, но они получили еще более глубокий характер. Другими словами, тот, кто начал реформы, тот и взял их под защиту. Уже осенью 1989 г. новый Генеральный секретарь ЦК КПК Цзян Цзэминь (на которого, кстати сказать, ошибочно возлагали надежды как на своего сторонника противники либерализации экономики страны) подчеркнул неизменность курса на «развитие многообразных хозяйственных укладов на начальной стадии социализма». Еще более определенно высказался за сохранение прежнего курса Дэн Сяопин в 1992 г., упрекая тех, кто боится «совершить что-либо капиталистическое» и поощряя тех, кто становится «зажиточными раньше других», ибо если «трясти людей, наживших миллионы... то они станут говорить, что политика изменилась, и ущерба от этого будет больше, чем пользы...». Кроме того, он высказал принципиально важную мысль о том, что «основные политические установки на проведение реформ в городе и деревне непременно требуют длительного сохранения стабильности» (15). Не это ли двигало им, когда он принимал наверняка тяжелое для себя решение о подавлении силой «студенческого бунта»?
Установка Дэн Сяопина на неизменность курса реформ, о необходимости дальнейшего развития частного предпринимательства были теоретически обоснованы в ходе работы XIV съезда КПК (октябрь 1992 г.) и нашли отражение в партийных документах. В частности, была принята концепция «социалистической рыночной экономики». Прежде была концепция «социалистической товарной экономики». Цзян Цзэминь, выступая на съезде с докладом, говорил о том, что «бедность — не социализм. Всем одновременно прийти к зажиточной жизни невозможно. Надо позволять и поощрять часть районов и часть людей становиться зажиточными раньше других... Не стоит ссовывать себя идеологически и практически спорами о том, какое название все это носит — Социализм или Капитализм... Зарубежный капитал, ресурсы, технику и технологию, специалистов, а также в качестве полезного дополнения сам частный сектор нужно и можно использовать в интересах социализма... Система социалистической рыночной экономики соединяется с основными системами социализма. Доминирующая в структуре собственности общественная собственность, которая включает всенародную и коллективную собственность, дополняется индивидуальным и частным секторами, а также сектором экономики, основанном на иностранном капитале. Разные сектора экономики будут совместно развиваться в течение длительного времени, что не исключает и их добровольного хозяйственного объединения в самых разнообразных формах. Доминирующее в системе распределения распределение по труду дополняется другими формами распределения, причем учитываются как эффективность, так и принцип справедливости» (16).
Подведем итоги. Что же представляют собой китайские реформы? Своеобразная форма нэпа? Частный случай того пути развития, по которому пошли Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, Малайзия и др.? Или же это какой-то особый феномен? На эти вопросы видимо нельзя дать однозначный ответ. Здесь присутствует и то, и другое и третье. Да, это своего рода форма нэпа в том смысле, что после затянувшихся на многие годы попыток перескочить через исторически обусловленные этапы развития, другими словами, свернуть товарное производство на низком уровне развития производительных сил в угоду формированию социалистических, а частично и коммунистических (имея в виду полное обобществление частной собственности) преобразований, страна вынуждена коренным образом менять свою экономическую политику и поощрять развитие товарного производства. Страны, реализующие «восточноазиатскую модель» (Южная Корея, Сингапур и др.) такого реверсивного развития не знали. «Китайская модель» отличается тем, что этот возврат на позиции до начала «большого скачка» аргументируется необходимостью создания материальной базы для строительства социализма, что официально провозглашается стратегической целью китайских реформ, в то время как стратегической целью стран восточноазиатской модели является строительство развитой рыночной экономики и представительной демократии. И при этом строительство социализма в Китае трактуется в духе марксизма-ленинизма, идей Мао Цзэдуна, теории Дэн Сяопина.
И в то же время «китайская модель» имеет немало общего с «восточноазиатской моделью». Авторитарный режим, реформы осуществляются под руководством партии, которую некоторые исследователи небезосновательно называют «партией-государством». И она действительно является не столько партией в общепринятом смысле этого слова, сколько государственной структурой, причем не в меньшей, если не в большей мере, чем была КПСС. При этом огромную роль в общественной жизни страны играет армия, тесно связанная с компартией, победа которой в гражданской войне, в сущности, и проложила путь созданию КНР. Хотя в последние годы эта роль стала уменьшаться. Как пишет В. А. Федоров, «почти во всех этих странах особую роль в социально-политической сфере играла армия, которая являлась не только орудием власти правящих группировок, но и силой, оказывавшей непосредственное влияние на политическую борьбу, перестройку социально-политических структур, состав правящих группировок, а также на выработку и реализацию стратегического курса экономических и социальных преобразований... Активное вмешательство армии в общественно-политическую жизнь неизменно сопровождалось ужесточением методов правления и придавало политическим режимам авторитарные черты» (18).
В Китае, как известно, прямого военного правления нет и не было как в силу той роли, которую играла компартия в борьбе с японскими оккупантами и в гражданской войне, так и потому, что ведущие лидеры КПК и создавали армию (НОАК), и были ее руководителями. Однако до самого последнего времени решающую роль в принятии важных решений играл не первый партийный руководитель, а тот в руководстве партии и государства, в чьем подчинении реально находилась армия. «Именно поэтому лидеры первого и второго поколений руководителей КНР— Мао Цзэдун и Дэн Сяопин, которые лучше, чем кто-либо другой знали характер власти в КНР,— пишет Г. Арсланов,— практически до конца своей жизни держали «винтовку» в своих руках, являясь председателями Военного совета ЦК КПК — самого могущественного органа в системе государственного управления Китая... Достаточно сослаться на «печальный опыт» бывшего генерального секретаря Чжао Цзыяна...» (19). Не занимавший никаких других постов в партии и государстве, кроме поста председателя Военного Совета (который, правда, после внесения соответствующих изменений в конституцию КНР стал и органом государственной власти) Дэн Сяопин, вопреки воле Генерального секретаря ЦК КПК Чжао Цзыяна, отдал приказ о подавлении силой студенческих выступлений в 1989 г., а потом добился снятия последнего с этого поста.
С «восточноазиатской моделью» «китайскую модель» сближает и многое другое. Это высокий уровень сбережений и капиталовложений. Так, по данным В. А. Мельянцева, в 1996 г. доля инвестиций в ВВП в КНР, Малайзии и Таиланде составляла 41—42%, чуть меньше в Южной Корее, причем в основном за счет внутренних источников финансирования (20). Это активное государственное вмешательство в экономический процесс с целью стимулирования роста производства и экспорта, а также создания финансово-промышленных групп как локомотивов экономического развития и экспортной интервенции. Классическим примером являются ФПГ в Корейской Республике, где их называют «чеболе». И что поистине поражает, так это масштабы активов ФПГ в стране, которую многие из ныне живущих знали как слаборазвитую, очень бедную. Так, на начало 1997 г. сумма активов Хёндэ, Самсунг, Эл Джи, Дэу составляла соответственно 59, 55; 57, 39; 42, 64; 39, 39 млрд. долларов (21). Это политика протекционизма по отношению к отраслям национальной экономики, не обретших еще конкурентоспособности на мировом рынке. Достаточно сказать, что в Китае пошлины на импорт промышленных товаров составляют 24,6%, сельскохозяйственной продукции— 45%, а автомобилей— 80—100% (22). Наконец, это правильно выбранная стратегия экономического развития с упором на экспортную ориентацию. В то время как большинство развивающихся стран, согласно рекомендациям международных и региональных экономических организаций (оставляя в стороне те рекомендации, которые исходили от СССР) придерживались курса на импортозамещение, страны Восточной и некоторые страны Южной Азии форсировали производство конкурентоспособной экспортной продукции. Разумеется, Китай с его масштабами не может всю свою экономику ориентировать на производство экспортной продукции, но темпы роста его экспорта достойны подражания. Как пишет В. В. Попов, политика поддержки государством конкурентоспособных отраслей, стимулирование перемещения в них ресурсов «проводилась сначала в Японии, затем в Южной Корее, на Тайване, в Гонконге и Сингапуре, позже — в странах Юго-Восточной Азии (ЮВА) и в Китае и привела к впечатляющим результатам. В Китае именно экспорт был мотором экономического роста, а доля экспорта в ВВП выросла с 5% в 1978 году до более 20% сегодня» (23).
Теперь об уникальности, неповторимости «китайской модели». Если даже считать, что нэп в СССР оказался неудавшимся экспериментом, а «китайская модель» превратилась в одну из самых эффективных моделей развития, то и в этом случае ее нельзя считать уникальной. С одной стороны, она формировалась под сильным влиянием соседних с Китаем Южной Кореи, Тайваня, Сингапура и прочих «тигров», которые за два десятилетия, то есть к моменту начал китайских реформ, уже совершили гигантский прыжок из отсталости в «среднеразвитость» и которые, в свою очередь, многое позаимствовали у Японии, совершившей за первые послевоенные 15—20 лет прыжок из «среднеразвитости» в «высокоразвитость». Как пишет американский исследователь М. Голдмэн, многие китайские интеллектуалы, будучи под сильным впечатлением достижений этнически близких Тайваня, Сингапура и Гонконга, считали что и Китай под руководством сильного лидера должен сначала в течение нескольких десятков лет создать мощную экономическую базу и лишь потом, когда сформируется многочисленный средний класс, начать движение по пути к демократии (24).
С другой стороны, «китайскую модель» нельзя считать уникальной хотя бы потому, что она уже реализуется в ряде других стран Юго-Восточной Азии и, в частности, во Вьетнаме и Лаосе. Обе страны вступили на путь реформ в 1986 г., то есть после начала перестройки в СССР. Известно, что советское руководство (с мнением которого не могли не считаться вьетнамские и лаосские руководители) с предубеждением относилось к китайским реформам. Да и у этих стран были свои сложности в отношениях с КНР. Однако после распада СССР обе они восстановили нормальные отношения с Китаем и стали на путь использования его опыта. Во Вьетнаме была принята программа развития (стратегия обновления), сутью которой является «поощрение частного производства при сохранении контроля государства над крупной промышленностью, сдерживание инфляции, активное привлечение иностранных инвестиций, интеграция страны в мировую экономику». Результаты впечатляющи. Так, среднегодовые темпы роста ВВП за прошедшее десятилетие составили 7,4%, промышленности— 10%, прироста экспорта— 20%. Добыча нефти выросла с 2,7 млн тонн в 1990 г. до 15 млн тонн в 1999 году. Из импортера риса как основного продукта питания Вьетнам превратился в крупного его экспортера (25).
Курс на «обновление» дает неплохие результаты и в Лаосе, одной из самых слаборазвитых стран ЮВА. Так, темпы роста экономики увеличились с 3—4 (а иногда и отрицательных величин) до 7—8%, доля промышленности в ВВП поднялась с 17 до 21%, впервые за многие годы страна обеспечила себя рисом. И что очень важно, за годы реформ удвоился доход на душу населения (26). Лаос, как и Вьетнам, вышел из изоляции, вступив в Ассоциацию государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), стал развивать связи со всеми странами ЮВА. Как и Китай, Вьетнам и Лаос, не отказываясь ни от догм марксизма, ни от официально провозглашаемой цели построения социализма, осуществляют реформы под руководством марксистских партий. Правда, в официальных и партийных документах Лаос называется страной народной демократии, слово «социализм» опущено, что не меняет сути дела (21).
Значит ли это, что «китайская модель» не имеет своих неповторимых особенностей? Видимо, нет. Во-первых, огромную роль играет численность населения страны, в которой, по оценкам на конец 2000 г., проживало 1,3 млрд. человек. Это целый континент. Когда грянул так называемый азиатский кризис, то Китай от него пострадал меньше других. Несмотря на довольно широкую и все более растущую включенность китайской экономики в мировую экономику, ей в то же время свойственна высокая степень самообеспеченности. В ходе обмена мнениями востоковедов по поводу вступления Китая в ВТО А. И. Салицкий подчеркивал: «По-видимому, неприменимость многих классических схем и математических моделей к оценке китайского хозяйства вытекает уже из его гигантских масштабов» (28). Во-вторых, неповторимым является огромный приток капитала в страну со стороны хуацяо (разбросанных по всему миру этнических китайцев) и тун-бао (китайцев, проживающих на Тайване, в Гонконге, Макао). Из 300 млрд. долларов прямых иностранных инвестиций, по данным на 2000 г., не менее 70%, по оценкам, составляли как раз средства хуацяо и тунбао (29). Как пишет Салицкий, капитал хуацяо и тунбао растворяется «в основном массиве китайского хозяйства» (30). Не поэтому ли и азиатский финансовый кризис меньше всего ударил по экономике Китая?
В-третьих, трудно воспроизводима та международная обстановка, в которой начались китайские реформы. В период обострения советско-китайских отношений стратегической задачей Запада и США в первую очередь стало стремление всеми силами углублять раскол между двумя социалистическими странами. Поэтому страны Запада и Япония не препятствовали, а, напротив, содействовали успеху реформ в Китае, в особенности на начальном и самом трудном этапе. В международной печати не раз отмечалось, что в первые годы китайских реформ Запад и Япония довольствовались больше политическими, нежели экономическими дивидендами. К сказанному следует добавить и то, что к моменту вступления Китая на путь рыночных реформ несостоятельность государственной экономики в условиях ускорившейся НТР уже не требовала доказательств.
И еще. Китай— страна древней культуры. Достаточно сказать, что в 1999 г. отмечалась 2550-я годовщина со дня рождения великого китайского философа Конфуция, который оказал огромное влияние на жизнь китайского общества сродни религиозному. Как ни хотели «великий кормчий» и его сторонники вытравить из массового сознания гуманистические начала наследия Конфуция, заменив их теорией классовой борьбы, им это не удалось. Идеи Конфуция о человеческом достоинстве, о справедливости и нравственности в отношениях между людьми, о взаимоуважении, заботе друг о друге, о том, что позволительно, а что недопустимо делать даже в самых критических ситуациях, оказались, как никогда, востребованными в переходный период развития Китая, когда, скажем так, развитие капитализма на этапе первоначального накопления связано с огромными потерями для общества в духовно-нравственной сфере.
И не случайно Дэн Сяопин стал брать на .вооружение некоторые идеи Конфуция и, в частности, понятие «сяокан» — «общество малого благоденствия», в котором будет достигнут уровень средней зажиточности. Как пишет Делюсин, «отец китайских реформ считал, что именно такая цель является для КПК реальной и осуществимой к началу XXI века. Именно достижимость этой цели, означающей решение проблемы «тепла и сытости» для всего населения, позволяет лучше активизировать трудовые и умственные усилия народа, чем звучавшие при Мао Цзэдуне несбыточные лозунги» призывавшие в короткие сроки построить лестницу, ведущую на коммунистическое небо» (31). Глубоко проникшие в массовое сознание идеи Конфуция уберегли китайское общество и от глубокого социального расслоения, и от духовно-нравственного кризиса, включая национальный и государственный нигилизм, и помогли сохранить преемственность поколений.
Китай — страна древней цивилизации, веками считавшая себя средоточием Вселенной. Именно отсюда идут корни известного лозунга опоры на собственные силы. Именно поэтому она легко «переваривает» иностранные заимствования. Популярный в Китае лозунг «Иностранное— на службу Китаю!» действительно реально воплощается в жизнь. Редкая, если не беспримерная, привязанность этнических китайцев к своей матери-родине, тоже содействовала успеху китайских реформ.
Что же касается вопроса о будущем Китая с точки зрения его социальной ориентации, то на этот счет можно высказать лишь общие предположения. Как среди международных, так и российских аналитиков преобладает мнение, что прагматически настроенное руководство Китая, начиная с Дэн Сяопина, вполне сознавая утопичность теории Маркса насчет построения коммунизма, равно как и бесперспективность попыток строить в отдельно взятой стране какую-то особую модель общественного устройства в эпоху ускорения процесса глобализации, на деле направляет развитие Китая по капиталистическому пути. Коммунистическую же партию оно использует как государственную структуру, а идеологию марксизма-ленинизма, а точнее говоря, китаизированный марксизм — в качестве идеологии сплочения масс в процессе многотрудного перехода страны от одной общественной системы к другой. В то же время нельзя исключать и возможных попыток со стороны властей перехода в наступление на частнокапиталистические уклады, массовой приватизации и возврата к политике какой-то новой разновидности «культурной революции». Такой поворот событий маловероятен в условиях исключительно быстрого развития Китая, которое наблюдается в последние десятилетия, но он вполне возможен в случае вступления страны в этап затяжной депрессии. Опыт Японии показывает, что многие десятилетия феноменально быстрого развития могут смениться длительной депрессией. Только уязвимость китайской модели развития по сравнению с японской моделью состоит в том, что быстрым ростом охвачена, как уже отмечалось, не вся страна и даже не большинство населения, а преимущественно восточные и южные регионы страны, в которых проживает, как минимум, половина населения страны. Следовательно, замедление темпов роста производства, а тем более экономический спад могли бы самым негативным образом сказаться на социальном климате и побудить власти к каким-то радикальным действиям.
И, тем не менее, китайская модель реформ — это не только реальность, но и едва ли не самый удачный пример перехода страны с государственной экономикой на рельсы рыночного развития. Перехода эволюционного, поэтапного, планомерного, без разрушения сложившихся в годы социализма производительных сил и, что едва ли не самое главное, при постоянном росте благосостояния населения.
Примечания:
1. HAS (International Institute for Asian Studies), Leiden, February 24, 2001, p. SO.
2. ЛЕНИН В. И. Избранные произведения в трех томах. Т. 3. М. 1982, с. 565.
3. СИМОНИЯ Н. А. Что мы построили. М. 1991, с. 150.
4. ЛЕНИН В. И. Избранные произведения, т. 3, с. 510.
5. Там же, с. 534, 672, 679.
6. КАРЛУСОВ В. В Развитие частного предпринимательства в Китае. М. 1996 с. 24.
7. Там же, с 25.
8. «Документы XIII Всекитайского съезда Коммунистической партии Китая». Пекин 1988 с. 32 (на кит. яз.).
9. Там же, с. 32.
10. СИМОНИЯ Н. А. Ук. соч., с. 231.
11. КАРЛУСОВ В В. Ук. соч., с. 91.
12. ДЕЛЮСИН Л. Исповедь старого коммуниста.— Азия и Африка сегодня, 2000, № 7, с. 21.
13. СЕРГЕЕВ П. О «бедном» чеболе замолвите слово...— Азия и Африка сегодня, 2001 № 2, с. 27.
14. См. подробнее: КАРПОВ М. Заботы и тревоги «другого Китая».— Азия и Африка сегодня, 2000, № 8, 9.
15. КАРЛУСОВ В. В. Ук. соч., с. 28.
16. Там же, с. 28—29.
17. См. подробнее: АРСЛАНОВ Г. Винтовка и власть в современном Китае.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 4, с. 20—25.
18. ФЕДОРОВ В. А. Армия и модернизация в странах Востока. М. 1999, с. 3—4.
19. АРСЛАНОВ Г. Ук. соч., с. 20.
20. МЕЛЬЯНЦЕВ В. А. Экономический рост в развивающихся странах: достижения, контрас¬ты и парадоксы. Часть 1.— Восток, 2001, № 1, с. 75.
21. СЕРГЕЕВ П. Ук. соч., с. 29.
22. Диалог Китая с ВТО: значение для России (обмен мнениями).— Восток, 2000, № 6, с. 63.
23. ПОПОВ В. В. Китай и Россия: от плана к рынку.— Независимая газета, 30.VIII.2001.
24. БЕРЕЗНЫЙ Л. А. Рецензия на книгу J. К. Fairbank, M. Goldmman. China. A new History. Cambridge [Mass.].— London, Harvard Univ. Press. 1998.— Восток, 2001, № 2, с. 206—207.
25. ДУБРОВИН Д. «Несоциалистический» Вьетнам.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 5, с. 31.
26. ИОАНЕСЯНС. ЛНДР— 25 лет. Модернизация экономики.— Азия и Африка сегодня, 2000, № 11, с. 15, 18.
27. См. подробнее: МОРЕВ Л. ЛНДР — 25 лет. Вектор развития. Там же, с. 10—14.
28. Диалог Китая с ВТО.., с. 64.
29. IIAS Newsletter, № 24, р. 50.
30. САЛИЦКИЙ А. И. Китай— новая система в мировом хозяйстве.— Восток, 1999, № 1, с. 97.
31. ДЕЛЮСИН Л. Модернизация и учение Конфуция.— Азия и Африка сегодня, 2001, № 7, с. 11.
Вопросы истории, № 5 Май 2002, C. 34-51
Кива Алексей Васильевич — доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института востоковедения РАН.
No comments:
Post a Comment