Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар (№1)

Группа специалистов по аграрной истории Института российской истории РАН под руководством главного научного сотрудника профессора В. П. Данилова организовала теоретический семинар по изучению основных концепций современного крестьяноведения, где предполагается обсудить содержание оказавших наиболее заметное влияние на современное состояние науки работ зарубежных специалистов по теории и истории аграрных отношений. Планируется также проанализировать состояние отечественной теории в данной области, ее роль в мировом крестьяноведении.

Первое заседание семинара состоялось 27 февраля 1992 г. и было посвящено обсуждению выдвинутой американским историком-востоковедом Дж. Скоттом в 1976 г. концепции моральной экономики крестьянства, к которой сегодня все более активно и заинтересованно обращаются исследователи. Вел заседание В. П. Данилов. На семинаре выступили: Т. Шанин — профессор Манчестерского университета; А. В. Гордон — ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН, доктор исторических наук; В. В. Бабашкин — старший научный сотрудник Всесоюзного сельскохозяйственного института заочного обучения, доцент; Е. В. Серова — сотрудник Министерства сельского хозяйства России, кандидат экономических наук; С. А. Никольский — директор Центра гуманитарных исследований Института философии РАН, доктор философских наук; сотрудники Института российской истории РАН: Л. В. Данилова — старший научный сотрудник, кандидат исторических наук; С. Д. Донников — аспирант; И. Е. Зеленин — ведущий научный сотрудник, доктор исторических наук; П. Н. Зырянов — старший научный сотрудник, кандидат исторических наук; В. В. Кондрашин — аспирант; А. П. Корелин — заведующий отделом, доктор исторических наук; И. Н. Слепнев — аспирант Института российской истории РАН.

Редколлегия журнала «Отечественная история», представители которой при-няли участие в заседании, пришла к выводу, что материалы его следует представить вниманию широкой научной общественности.

Обзор подготовлен В. В. Бабашкиным.

КОНЦЕПЦИЯ «МОРАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ» КРЕСТЬЯНСТВА

В. П. Данилов: Несколько слов об общем замысле нашего семинара. Всегда и везде обновление человеческих представлений о жизни, об обществе, о прошлом и настоящем — очень трудная работа, сопровождаемая столкновениями идей и страстей. Происходящее в настоящее время у нас это обновление оказалось особенно трудным и болезненным, связанным, пожалуй, с беспрецедентным идейным противостоянием. Острота и глубина этой драмы в общем понятна. Это — результат многолетней догматической монополии сталинско-брежневского псевдомарксизма, всеохватывающей системы лжи, изоляции наших исследователей от теоретических поисков обществоведов других государств. Поэтому, наверное, не стоит удивляться фактам, я бы сказал, обвального обновления взглядов и

3

убеждений, когда самые ярые, ни в чем не сомневавшиеся ортодоксы советского марксизма и социализма вдруг оказались самыми решительными, самыми непримиримыми критиками того и другого. Отброшена одна идеологическая маска, в поспешности натянута другая. Таким людям всегда все ясно, но ведь и они ясны и неинтересны. Как сказал поэт, «они не стоят слов — взгляни и мимо».

В таких условиях крайне важно серьезное, отвечающее критериям научного знания переосмысление нашего настоящего и прошлого. Нужна большая творческая работа, и она, конечно, идет. И прежде всего — в нашей повседневной исследовательской практике, в тех дискуссиях и обсуждениях, которые так характерны для последних лет. Радикально изменились и условия международного сотрудничества ученых, появились широкие возможности для обмена идеями, взаимного обогащения знаниями. Реализовать эти возможности в изучении аграрной истории и призван теоретический семинар, на который мы собрались сегодня.

Общую тему семинара предлагаю сформулировать так — «Современные концепции аграрного развития». Очень важно рассмотреть, что сделано и делается в этой отрасли научного знания на Западе, на Востоке, да и у нас тоже. Я не отношусь к числу тех, кто считает, что мы ничего не сделали, что нам нечего сказать другим и остается лишь твердить зады чужих концепций. Учиться у других нужно всем. Но нам больше, чем кому-либо, потому что мы слишком долго были изолированы.

Хорошей основой для разработки программы семинара может послужить книга «Крестьяне и крестьянские общества» (1). Ее составитель и редактор — известный английский социолог Теодор Шанин, участник нашего совещания. Книга представляет собой нечто вроде хрестоматии, рассчитанной на всех, кто занимается аграрной историей. Она включает тексты из наиболее крупных и интересных работ историков, социологов, экономистов, этнографов, писателей разных времен и народов. Книга Шанина выдержала на Западе восемь изданий, что говорит само за себя. Издательство «Прогресс» готовит ее публикацию в переводе на русский язык.

На семинаре мы будем обсуждать книги, наиболее важные в концептуальном отношении. Для следующего занятия я предлагаю последнюю монографию Т. Шанина — «Определение крестьянства» (2).

Сегодня мы обсуждаем книгу Дж. Скотта «Моральная экономика крестьянства» (3), в которой изложен интересный и перспективный взгляд на особенности организации и функционирования крестьянской экономики, на природу самого крестьянства как социального явления. Книга вышла в свет в 1976 г. Однако и в 1991 г. ссылки на нее обычны и в печати, и в устных дискуссиях, в том числе и по проблемам аграрной истории России. Случай совсем не частый ни в нашей, ни в западной историографии. За полтора десятка лет иные книги забываются начисто. Эта книга живет, причем живет все более активной научной жизнью. Участник нашего семинара В. В. Бабашкин сделал весьма обстоятельный реферат, который дает достаточно корректное представление о содержании книги. Это в значительной мере облегчило присутствующим ознакомление с ее концепцией. Но в обсуждении сегодня будут участвовать и те, кто имел возможность прочесть книгу целиком.

Позвольте очень коротко сказать о моем отношении к концепции «моральной экономики» крестьянства. Мне нравится иронический подтекст этого определения. В самом деле, «моральная экономика» обеспечивает всего лишь выживание человека на уровне полуголодного существования, на уровне простого воспроизводства, правда, всех членов общества (и в этом состоит ее моральность). «Аморальная» же экономика современного капитализма обеспечивает весьма высокий уровень материального благосостояния общества, хотя отнюдь не для всех его членов.

В своих работах о крестьянской экономике я всегда оперировал понятием «натурально-потребительское хозяйство», т. е. хозяйство, которое ведется силами

4

крестьянской семьи и непосредственно направлено на удовлетворение ее собственных потребностей. Оно слабо участвует в рыночном обороте и, если участвует, то лишь в мере, диктуемой потреблением хозяйствующей семьи. Это понятие и его теоретическая разработка из классической политэкономии вошли в марксизм и другие экономические теории, например, в работы ученых отечественной организационно-производственной школы (А. В. Чаянов, А. Н. Челинцев, Н. П. Макаров). С точки зрения внутренней организации крестьянского хозяйства понятие «натурально-потребительское» превосходно работало и работает.

Дж. Скотт, на мой взгляд, продолжил анализ натурально-потребительского хозяйства, распространил его на всю крестьянскую общность, на характеристику крестьянской экономики как целого, а также на систему социально-политических и социально-психологических свойств крестьянства, на его поведенческие мотивы, на его представления о должном и справедливом.

Конечно, «моральная экономика» в наибольшей мере отвечает времени натурально-потребительского хозяйства, т. е. времени докапиталистической организации общества. Это неоднократно отмечает в своей книге и сам автор. Однако описанные им свойства и закономерности функционирования экономики сохраняются на протяжении длительного времени и в ходе товарно-капиталистической трансформации крестьянского хозяйства — до тех пор, пока оно сохраняет в себе натуральные черты и свойства. У нас крестьянское хозяйство таким оставалось до коллективизации. Поэтому концепция «моральной экономики» может многое прояснить в поведении крестьян, например, в период столыпинской реформы, в ходе революции и гражданской войны, в условиях нэпа и коллективизации. Но даже и после коллективизации крестьянское сопротивление государственному насилию в общем и целом соответствует тому, что Дж. Скотт описал и представил как естественные свойства «моральной экономики». Смею думать, что в этом смысле вполне моральной была крестьянская революция в России (1902—1922 гг.), явившаяся основой всех других социальных и политических революций того времени.

Мы собрались на семинар для обсуждения вопросов, которые всем нам важны и интересны. Поэтому никто не должен воздерживаться от высказывания своих взглядов по идеологическим соображениям из опасения, что будет подвергнут огульной критике, как, к сожалению, бывало раньше и случается еще и ныне. Свобода суждений является непременным условием совместной творческой работы, залогом ее плодотворности.

ДЖЕЙМС С. СКОТТ. МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА КРЕСТЬЯНСТВА. ВОССТАНИЕ И ВЫЖИВАНИЕ В ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ. Нью-Хэйвен; Лондон: изд-во Йельского ун-та, 1976

(Реферат)

В Предисловии автор выражает уверенность, что в центре любого исследования крестьянской политики должна быть главная проблема крестьянской семьи — безопасное существование. «Я стараюсь показать, — пишет он, — каким образом страх перед голодом объясняет многие особенности технической, социальной и моральной организации крестьянского общества, которые без этого понять невозможно» (с. VII).

Во Введении цитируется сравнение Р. Тауни, которое он дал в своем иссле-довании по Китаю в 1931 г.: «Есть районы, в которых положение сельского населения напоминает положение человека, все время стоящего по шею в воде, когда легкой волны достаточно, чтобы он захлебнулся» (4). Такое состояние, по мнению Дж. Скотта, отражает реальность многих крестьянских обществ первой половины двадцатого столетия.

Определяющим в деятельности крестьянина является стремление избежать

5

риска, и попытки объяснить его деятельность, ставя во главу угла предпринимательский интерес или политическую организацию общества, несостоятельны. «Если вместо всего этого начать со стремления земледельца обеспечить само существование свое и рассматривать его взаимоотношения с соседями, с земельной аристократией, с государством с той точки зрения, насколько они способствуют или препятствуют реализации этой исконной крестьянской задачи, то многие проблемы предстают в другом свете» (с. 5).

В основе огромного большинства конкретных проявлений аграрной организации лежит принцип «главное — выжить» («safety — first»). Как пишет М. Липтон, «многие, на первый взгляд, странные проявления деревенской жизни становятся понятны, если взглянуть на них как на проявление подстраховки» (5). К. Поляный приводит исторические и антропологические доказательства этой практики почти универсального характера в традиционном обществе, что и служит основным отличием его от современной рыночной экономики. «Отсутствие угрозы индивидуального голода, — заключает он, — в определенном смысле делает примитивное общество более гуманным по сравнению с рыночной экономикой, но в то же время экономически менее эффективным» (6).

В XX веке крестьянские общества испытывают массированное вторжение рыночных отношений, и это вызвало у них сильную общественную реакцию, нередко принимавшую форму бунтов и восстаний, направленных на защиту традиционного уклада. «Если рассматривать с этих позиций крестьянскую проблему периода капиталистической трансформации „третьего мира", то она сводится к обеспечению минимального дохода» (с. 9).

В первых двух главах монографии раскрывается положение о том, что в крестьянской практике есть много такого, что совершенно необъяснимо, если придерживаться канонов классической экономической теории о рациональном поведении. Однако суть этих явлений становится яснее, если учитывать те идеи и догадки, которые высказывались на страницах западной исследовательской литературы, о том, что можно назвать моральной экономикой крестьянства, этикой существования или выживания (subsistence ethic). Автор обобщает и систематизирует эти идеи, преломляя их через собственные наблюдения и исследования. Для анализа выделяются следующие проблемы.

— Экономические ориентации крестьян определяются, прежде всего, их представлениями об опасности оказаться за нижним пределом потребления. Они всегда предпочтут придерживаться традиционной системы земледелия, если сочтут, что она сводит к минимуму такой риск, даже если организационные и технологические нововведения обещают повышение средней урожайности. Хотя это не означает, что крестьяне иррационально консервативны. Там, где они видят гарантии от риска, они охотно идут на инновации.

— Даже если крестьянин строго придерживается веками апробированных технологий, время от времени урожай оказывается ниже потребностей. Тогда, во-первых, приходится затянуть пояса; во-вторых, крестьяне обращаются к обычным формам самоподдержки: мелкая торговля и ремесла, поденщина, отходничество. Помогают попавшему в нужду родные и друзья, односельчане, можно рассчитывать на помощь со стороны помещика, а в редких случаях — и государства.

— Крестьяне глубоко убеждены, что государство и арендодатели, изымающие часть их продукции, не должны делать это так, чтобы возникала угроза самому существованию крестьянских семей. На этом убеждении основывается то моральное негодование, что явилось топливом бесчисленных восстаний. Минимальное содержание требования «права на существование» сводится к тому, что имущие классы не должны изымать у крестьянина то, что жизненно необходимо его семье; в максимальном же своем звучании это требование предполагает определенные моральные обязанности помещиков и государства по отношению к бедным во время голода.

— Социальная структура крестьянской деревни известна: собственник земли,

6

арендатор, наемный работник. Если руководствоваться только имущественными критериями, невозможно понять, отчего столь велико желание крестьянина стать собственником и так велик страх оказаться в работниках. Разница в доходах часто бывает невелика (во всяком случае, несоразмерна стремлению стать хозяином). Все встает на свои места, когда мы принимаем во внимание то обстоятельство, что снижение по этой социальной лестнице означает резкое снижение гарантий существования, увеличение риска. Главное преимущество хозяина перед арендатором состоит в том, что его средства производства в его руках, и безопасность его существования не зависит от воли другого человека. Арендатор также избегает полной зависимости от капризов рынка. Кроме того, он связан с патроном, который поможет в кризисной ситуации. Поэтому крестьяне тяжело переживают такие рубежные ситуации, как потеря своего куска земли или разрыв привычных социальных связей, страховавших от риска.

— Общий принцип, унифицирующий все разнообразие социальных проявлений докапиталистической деревни, таков: «Всем деревенским семьям гарантируется минимальный прожиточный уровень в тех размерах, в каких это позволяют сделать находящиеся в распоряжении деревни ресурсы». Деревенский эгалитаризм консервативен, он не подразумевает равенства. Деревенские социальные гарантии отражают представления крестьян о надлежащих общественных отношениях. Можно представить определенную напряженность между крепкими крестьянами, стремящимися свести к минимуму свои обязанности по отношению к бедным, и последними, но «выживание слабейших» освящено общественным мнением во все времена. Эта моральная солидарность делает деревню деревней, а членство в ней социально привлекательным.

— При заключении арендного договора общая тенденция такова, что крестьяне предпочитают перестраховываться на случай неурожая за счет помещика. Помимо обусловленной договором, от патрона ожидается и другая поддержка в случае бедствия. Это — мощный стабилизатор социальных отношений в деревне. «Единственным оправданием экономического неравенства является добропорядочность богатых, использование богатства в общих интересах; имущие должны оправдывать свое положение, исполняя свой долг» (с. 52).

— Руководствуясь этикой выживания, крестьяне возлагают на государство примерно те же надежды, хотя и в меньшей степени, что на патрона. Таким образом, можно смоделировать идеальные действия государства в отношениях с крестьянами. К сожалению, в реальной жизни государство не всегда придерживалось подобных моделей.

Следующие три главы исследуют развитие колониальной экономики и крестьянской политики в странах Юго-Восточной Азии в первые десятилетия нашего века. На этих двух главах и сосредоточивается основное внимание настоящего реферата.

Глава 6. Применение к анализу эксплуатации: существование, взаимоподдержка и справедливость (с. 157—192)

Проблема обеспечения средств к существованию — главнейшая проблема для крестьян повсеместно. Поэтому многие из описанных в предыдущих главах явлений зафиксированы и за пределами Юго-Восточной Азии, что позволяет говорить об их универсальности для крестьянских обществ. Конечно, разнообразие культур, экономических условий и исторического опыта делает рискованными всякие общие рассуждения, но единство главной крестьянской проблемы, а также сходное положение мелких земледельцев в социальной структуре позволяют предположить некий минимум общих позиций по вопросам справедливости и эксплуатации.

Критерии эксплуатации. Что такое эксплуатация? Что мы подразумеваем, когда говорим, что государство или земельная аристократия эксплуатирует кре-

7

стьян? Отвечая на эти вопросы, автор показывает, что в определении самого понятия эксплуатации разные теоретические традиции в целом сходятся. Согласно им, в основе этого понятия лежит идея о том, что некоторые индивиды, группы или классы несправедливо обогащаются за счет труда других или в ущерб другим. Но такой взгляд предполагает знание о норме справедливости, и здесь возникает огромное количество субъективных оттенков этого знания — по числу ученых, отваживающихся судить о столь сложных вещах.

Существующие концепции эксплуатации имеют один серьезный недостаток, отражающийся на возможности их практического применения. Они не анализируют соответствия теоретических положений субъективному восприятию тех, кого предлагается считать эксплуатируемыми. Но коль скоро теория претендует на адекватное отражение объективных нужд и потребностей эксплуатируемых, этот недостаток оборачивается существенным аналитическим изъяном, поскольку возникает тенденция любые несовпадения теории с практикой объяснять ложным сознанием эксплуатируемых. Автор же убежден «если теория эксплуатации ставит своей целью исследование восприятия эксплуатируемых — их ощущения эксплуатации, их понятия о справедливости, природы их негодования, тогда начинать следует не с изобретения абстрактных нормативов, а с изучения ценностных ориентации реальных людей. Феноменологически такой подход означает прежде всего выяснение главного вопроса: как сами крестьяне или рабочие определяют ситуацию? Когда крестьянин считает 20% своего урожая божеской рентой, а с 40-процентной рентой не согласен, чем он при этом руководствуется? Какой критерий справедливости применяет? Такой подход мог бы дать возможность учитывать моральную экономику низшего класса при определении практической политики» (с. 160).

Далее предлагается теория эксплуатации, отражающая, по мнению автора, трудности крестьянского бытия и особенности крестьянского восприятия. Автор начинает с тех затруднений, которые могут возникнуть при таком подходе с определением критериев справедливости, делая акцент при этом на следующих проблемах.

Уровень жизни. Логично предположить, что у арендатора понимание справедливости и несправедливости его социального бытия, понимание эксплуатации прямо связаны с уровнем жизни. Чем ниже уровень жизни, тем менее справедливыми должны ему казаться отношения с арендодателем. Но на практике связь здесь не столь уж прямая. Часто бывает, что в ситуациях, близких к голоду, помещики снижают свою долю в урожае, а при необходимости и помогают зерном голодающим. Получается, что снижение уровня жизни сопровождается не обострением, а улучшением отношений с арендодателем. Нетрудно представить и обратную ситуацию, когда благосостояние крестьянина улучшается, а отношения с помещиком при этом обостряются. Поэтому уровень жизни сам по себе явно недостаточен для того, чтобы выстраивать на нем теорию эксплуатации. Значит, необходимо также рассмотреть природу взаимодействия между помещиком и арендатором.

Ближайшая перспектива бытия. Очень важно учитывать, как крестьянин-арендатор воспринимает ближайшую перспективу своего существования на случай разрыва арендных отношений. Крестьянин — разумный человек и склонен сравнивать свое настоящее положение с положением, скажем, наемного работника, каким он может в любой момент стать. Это заставляет его в той или иной мере дорожить арендными отношениями. Разумеется, это не значит, что, стараясь избежать голодного существования, он готов жить на грани голода и считать это справедливым. «Минимальные потребности человека в отдыхе, питании и т. п. составляют практически универсальный предел, до которого крестьянин может считать обоснованной эксплуатацию его труда и изъятие его продукции» (с. 162).

8

Взаимоподдержка и эквивалентный обмен. Многие приверженцы теории обмена утверждают, что о том, насколько эксплуататорский характер носят взаимоотношения помещика и арендатора, можно судить по тому, в какой мере они отвечают нормам взаимопомощи (7). Эти взаимоотношения основываются на обмене услугами, и их справедливость определяется эквивалентностью обмена. Если помещик оказывает адекватные услуги, крестьянами движут чувства благодарности и справедливости; в противном случае они возмущены несправедливостью происходящего. Трудность с определением того, насколько эквивалентен обмен, — это известная трудность сравнения яблок с апельсинами. А. Гаулднер предлагает один из путей ее преодоления. По его мнению, арендатор и помещик сами балансируют эквивалентность в своих взаимоотношениях сообразно конкретной ситуации (8). Главный недостаток этого подхода состоит в том, что он не делает разницы между решениями, которые люди вынуждены принимать под давлением обстоятельств, и теми, какие они считают справедливыми. При большой нужде крестьянин часто вынужден соглашаться на условия, которые вряд ли находит справедливыми, причем нужда сама по себе есть продукт существующего распределения власти и достатка. «Ясно, что сила одних и уязвимость других приводит к сделкам, не отвечающим общим представлениям о справедливости. Если за критерий справедливости принимать обмен эквивалентными ценностями, то в реальных сделках, заключаемых между людьми, неправомерно видеть соотношение эквивалентных ценностей. Нужда крестьянина-арендатора в продовольствии может быть мерой его зависимости и мерой власти над ним того, от кого зависит его продовольственный запас, но она не может быть мерой справедливости этой власти. Арендаторы и другие крестьяне без труда отличают справедливое от того, что они вынуждены принимать. Другими словами, следует допустить, что существуют какие-то идеальные нормы обмена, до определенной степени независимые от реальных ситуаций» (с. 163).

«Справедливая цена» и норма. О том, что существуют определенные «социальные нормы справедливости», существуют отдельно от реальных условий обмена в конкретной общественной ситуации, в литературе уже писалось. Автор приводит выдержку из книги П. Блау, где речь идет как раз об этом параллельном существовании идеального и реального, по разнице между которыми люди могут судить о справедливости или несправедливости в той или иной ситуации (9). Об этом же напоминает З. Дюркгейм: «В каждом обществе во все времена существует смутное, но прочное ощущение стоимости услуг, оказываемых в этом обществе, и вещей, участвующих в товарообмене». Эта «действительная» стоимость, пишет он далее, «очень редко совпадает с фактической ценой, но последняя не может выходить за определенные рамки, не вызывая ощущения ненормальности происходящего» (10). История знает восстания крестьян под лозунгами возвращения к «справедливым ценам». В каждом аграрном обществе есть определенные представления о том, какие обязательства перед арендодателем имеет крестьянин и что он при этом вправе ожидать от помещика. Любое отклонение от этих представлений в пользу землевладельца будет восприниматься как эксплуатация.

«Таким образом, любой анализ эксплуатации, претендующий на жизненность, должен включать по крайней мере три элемента. Он должен внимательно подходить к содержанию отношений обмена в общественных взаимосвязях; он должен доискиваться до того, какие нужды и потребности участники этих отношений полагают реализовать; и при этом он должен руководствоваться реально существующими в данном обществе представлениями о „справедливой цене"» (с. 165).

Эксплуатация как моральная проблема. Однако ограничивать рассмотрение проблемы эксплуатации только представлениями крестьян о «справедливой цене» значило бы сделать свой подход слишком односторонне материалистическим, искусственно оторвать крестьянина от общества, в которое он уходит своими

9

корнями. Цель — обеспечить свое существование — действительно универсальна для всех крестьянских обществ, но принадлежность к определенному обществу дает конкретному крестьянину определенный набор моральных ценностей. Крестьянин хорошо знает, чего он может ожидать от других участников общественных отношений, знает, как поступали в подобных ситуациях в прежние времена. «Необходимость брака, например, тоже, можно сказать, „дана", но свадебные обряды, их значение, а также взаимные ожидания супругов в огромной мере определяются культурной и исторической традицией» (с. 166). Традиция накладывает отпечаток и на формы крестьянских выступлений, на содержание их лозунгов.

Теории, ставящие во главу угла крестьянский доход или «относительное обнищание», говорят лишь о том, что у крестьян есть проблемы. А вот как крестьяне предполагают решать эти проблемы, кого считают виновниками своих проблем (если вообще кого-то считают), это остается за скобками. «Каким образом можем мы уловить крестьянское чувство справедливости? Полагаю, мы можем начать с двух моральных принципов, которые, кажется, прочно вмонтированы в традиции и предписания крестьянской жизни: нормы взаимоподдержки и право на существование» (с. 167).

Взаимоподдержка и равный обмен. По своему содержанию принцип взаимоподдержки прост: следует помогать тому, кто помогает тебе, или, по крайней мере, не платить ему злом, точнее, получивший помощь чувствует себя обязанным отплатить и будущем сравнимой по значимости услугой. По Дюркгейму, этот общий моральный принцип находит свою реализацию во всех культурах. Он реализуется и в отношениях между соседями равного достатка, а не только в отношениях между крестьянином и помещиком. Но в последнем случае, как и в случае отношений между бедным и зажиточным соседями, его реализация определяет социальную организацию и моральный климат в деревне. «Если сельчанин щедр и великодушен, он не только завоевывает репутацию доброго человека, но окружает себя благодарными людьми, на которых всегда можно рассчитывать. Они хорошо отдают себе отчет, на что могут претендовать они и что может быть востребовано с них. Если их надежды оправдываются, результатом оказывается дух внутреннего согласия с существующей системой социального расслоения. Таким образом, социальные различия как таковые не воспринимаются как несправедливые; отношение к ним связано с тем, насколько полно действия наиболее зажиточных отвечают ожиданиям сообщества в целом» (с. 170).

В то же время классовое неравенство в деревне в силу специфики потребностей беднейших слоев создает для зажиточной части сообщества потенциальную возможность требовать за свои услуги любую мыслимую цену. А потому главный вопрос классовых отношений в деревне сводится к тому, как в общем и целом оценивают их низшие слои — как сотрудничество или как эксплуатацию. Б. Мур писал об этом так: «Господин, который не желает жить в мире и согласии, который забирает большую долю крестьянской продукции, насилует крестьянских женщин — так было в Китае в XIX и XX вв., — это, без сомнения, эксплуататор. Между таким положением и идеально справедливым порядком — весь спектр ситуаций, когда можно бесконечно спорить о соотношении услуг со стороны хозяина и изымаемой доле крестьянской продукции. <... > Идея, которую мы здесь выдвигаем, заключается лишь в том, что польза от тех, что воюют, осуществляют власть, творят молитвы, должна быть очевидна для крестьянина, и поборы с крестьянина не должны слишком резко противоречить его собственному убеждению, сколько с него приходится за все эти услуги. Другими словами, народное ощущение справедливости имеет реалистическую и разумную основу, и общественный порядок тем больше нуждается в обмане и принуждении, чем больше он отклоняется от этой основы» ^11.

Крестьяне достаточно хорошо улавливают, когда привычный установившийся баланс обмена услугами изменяется не в их пользу, и они не нуждаются в

10

особой агитации за то, как жестоко они эксплуатируются. В этой связи встает вопрос о реальной роли агитаторов со стороны, стремящихся принести крестьянам «сознательность». Хотя и вряд ли имеет смысл мистифицировать крестьян теориями классовых отношений, нельзя, однако, сказать, что роль агитаторов нулевая. Напротив, часто эта роль оказывается очень велика, но сводится она не к тому, чтобы открыть крестьянам глаза на то, как их эксплуатируют, а прежде всего к помощи в организации крестьянских выступлений. «Таким образом, бессилие крестьян идет не от непонимания классовых отношений, а от трудности организации общего выступления при малых масштабах крестьянской общественной организации» (с. 174).

Для исследователей, рассматривающих идею равновесия в обмене благами и услугами между помещиками и арендаторами, большой аналитический интерес представляют те промежуточные звенья, что составляют путь от нормального равновесия в этих взаимоотношениях до отношений чистого принуждения крестьян со стороны помещиков. Модель подобных метаморфоз показана автором на примере рисоводческих поместий Центрального Лусона (Филиппины), которые возникли в начале века (с. 174—175). Основатели этих поместий активно поддерживали своих крестьян во множестве жизненных ситуаций. Многие их преемники, соблазнившись прелестями городской жизни, покинули деревню, взвалив весь сельскохозяйственный риск на плечи крестьян. Отношения помещик — арендатор свелись к тому, что первый (либо его агент) ежегодно появлялся в поместье для получения ренты. Это — модель процесса, который в разных странах и в разные времена мог растягиваться на очень длительный срок. И отношение крестьян к арендодателю в каждом из этих случаев весьма и весьма различно.

Существование как фундаментальное социальное право. Предположить, что отношение крестьян к помещикам и властям находится в прямой зависимости от условий взаимообмена благами и услугами, значит упростить картину. Дело в том, что, когда возникает угроза самому праву на существование, происходит качественный сдвиг в крестьянском восприятии ситуации. Право на существование — это универсальный и активный моральный принцип для всех крестьянских обществ. Он находил свое воплощение и в представлениях крестьян о «справедливых ценах», и в земельных переделах в российской общине сообразно размерам семьи. Дж. Питт-Риверс, описывая различные его проявления в Андалусии, утверждает: «Идея, что имущий должен поделиться с неимущим, это не просто религиозная заповедь, но моральный императив народа» ¹².

Разные категории сельских тружеников — мелкие собственники земли, арен-даторы, наемные работники — вкладывают свое понимание в требование права на существование. А для городского наемного работника здесь свои нюансы — цены на хлеб, на рис, право зарабатывать. И все же представления о праве на существование для разных общественных устройств в целом схожи.

Устоявшиеся формы взаимодействия и их нарушение. В каждой крестьянской культуре существуют устоявшиеся и освященные временем формы и нормы взаимодействия крестьян с помещиком. За их исполнением крестьяне следят более ревностно, чем за соблюдением неких временных договорных форм, не укорененных в культуре, видя в первых для себя более прочные гарантии. Истории известны крестьянские выступления в защиту незыблемости этих форм (например, восстание сельскохозяйственных работников в Англии в 1830 г. в защиту традиционных форм найма, против коммерческих нововведений землевладельцев). Правда, бывало, что и земельная аристократия чувствовала опасность для себя в разрыве традиционных связей (например, во Франции в XVIII в., когда крестьяне показали восприимчивость к товарно-денежным отношениям). Во всех случаях беднейшие слои крестьянства наиболее решительно выступают в защиту традиционных прав и обязанностей как обеспечивающих им определенные гарантии.

11

Права, обязанности и социальное расслоение. Проблемы взаимоподдержки и гарантий существования имеют тесную связь с вопросом об организации власти в обществе в целом. В каждой культуре есть свои представления и мифы, разъясняющие, почему люди находятся на разных ступенях социальной пирамиды. И эти объяснения, как правило, содержат представления о целом комплексе обязанностей со стороны власть имущих по отношению к низшим слоям, что и оправдывает их привилегированное общественное положение. Дж. Баландьер в своей «Политической антропологии» рассматривает явление взаимной поддержки и взаимных обязанностей как универсальное следствие любой авторитарной системы. «Говоря в общем и целом, — пишет он, — власть должна оправдывать свое существование поддержанием определенного уровня коллективной безопасности и достатка. Это цена, которую должны платить те, кто обладает ею, — цена, которую никто никогда не платил сполна» ¹³. В прежние времена эта связь находила довольно своеобразные формы реализации в общественной жизни: королей убивали за неурожайные годы; императоры лишались «божьего помазания», если страну охватывал голод; русских священников убивали, когда долго не было дождя. Таким образом, неспособность властей соответствовать опреде-ленным выработанным в обществе нормативам подрывала саму основу их власти в этом обществе.

Есть определенный набор материальных и моральных обязательств, соответствующий каждой позиции социально-иерархической структуры. И крестьянское чувство правомерности социальной иерархии не абсолютно, но пропорционально тому объему, в каком имущие слои выполняют свои обязанности.

«В крестьянской жизни периодически со всей остротой встают проблемы, связанные с неровными погодными условиями; а потому те, кто распоряжается не очень-то обильными общественными ресурсами, естественным порядком несут ответственность за естественные материальные потребности своих подчиненных. В этом — неразрывная связь между нормой взаимоподдержки и правом на существование. Обеспечение нрава на существование составляет главный долг имущих, их минимальную обязанность по отношению к тем, кто отдает им свое зерно и свой труд.

Есть основания полагать, что эта органическая связь между неравенством, подчинением и экономическим правом на существование составляет главную черту большинства докапиталистических обществ» (с. 182).

«По существу, этот докапиталистический общественный порядок основывался на гарантии минимальных социальных прав в отсутствие политических или гражданских прав. Крестьяне рассчитывали на великодушие и поддержку знати подобно тому, как внутри деревни можно было рассчитывать на помощь со стороны тех, кто побогаче; социальные права, стало быть, гарантировались неписаным моральным кодексом деревни» (с. 184).

Всякое изменение установившегося порядка, увеличивающее риск, несущее угрозу для крестьянского бытия, порождает ответную реакцию крестьян, направленную на защиту своих прав. Включение в этой ситуации определенных факторов, анализ которых требует специального исследования, приводит к беспорядкам или к восстанию. Такой взгляд на крестьянские выступления принципиально отличается от объяснения их с точки зрения относительного обнищания нижних слоев, но автор «уверен, что он лучше согласуется с действительными событиями большинства крестьянских восстаний» (с. 187).

Основной недостаток теории относительного обнищания заключается в том, что, хотя формально она и вполне логично объясняет характер крестьянских выступлений, однако она не обращает должного внимания на главное — моральное возмущение крестьянства разрушением устоев, праведный гнев их по поводу попранных прав. Отказываясь признать реализацию важнейших прав крестьянства как свою обязанность, знать теряет все права на крестьянскую продукцию; более того, она разрушает основу для социальной дифференциации. Автор убежден,

12

что аналогичный подход применим и при анализе разрушении сложившейся социальной структуры самой деревни.

Большие разрушения для крестьянской системы коллективной безопасности несет эпоха капитализма с его коммерциализацией, контрактами, рынком и единым законодательством. В результате усиливается напряженность, чреватая крестьянскими выступлениями. «Попытка восстановить формы социальной и экономической взаимоподдержки, которым угрожает полное исчезновение, при-дает большинству крестьянских движений „отсталый" характер, позволяя мар-ксистам говорить об их двусмысленности и противоречивости» (с. 189). Как писал об этом Б. Мур, «основную социальную базу для радикализма составляют крестьяне и мелкие ремесленники городов. Из этого можно заключить, что источники человеческой свободы находятся не только там, где их увидел Маркс, — в стремлении классов к взятию власти, — но, возможно, в еще большей степени в смертном вопле того класса, который должен быть погребен под поступью прогресса» ¹⁴.

Только рассмотрение моральной экономики крестьян дает понимание природы их негодования и объясняет, почему крестьяне часто поднимают восстания, исход которых кажется безнадежным.

Глава 7. БУНТ, ВЫЖИВАНИЕ И РЕПРЕССИИ (с. 193—240)

Дж. Скотт оговаривается, что основная цель его исследования состояла в том, чтобы раскрыть природу эксплуатации, а уж потом обозначить место ее в системе предпосылок, могущих привести к крестьянскому восстанию. «Конечно, растущую эксплуатацию можно считать необходимой предпосылкой восстания, но это далеко не достаточная предпосылка. <... > Есть все основания полагать, что восстание это одно из наименее вероятных последствий эксплуатации» (с. 193).

Структурный контекст восстания. Начало XX в. принесло серьезные сдвиги в аграрных системах крестьянских обществ, которые снизили сопротивляемость угрозе голода, сделали существование этого класса более уязвимым. Любое резкое снижение урожая стало значительно более опасным для него. Аграрная структура стала более хрупкой и взрывоопасной в основном вследствие взаимодействия трех факторов: демографических изменений, производства продукции на рынок и укрепления государства. Рост населения ослаблял позиции крестьянства и укреплял положение крупных земельных собственников. Выход на рынок увеличивал риск для мелких землевладельцев и арендаторов, а кроме того, расширял слой наемных сельскохозяйственных работников, чья жизнь в полной мере определялась положением на рынке. «Государство со своей стороны выступало и как еще один претендент на часть крестьянской продукции, и как гарант новой структуры сельского населения» (с. 196).

Если прежде риску оказаться за гранью прожиточного минимума подвергались по большей части отдельные крестьянские семьи, то в новых условиях перед лицом такого риска все чаще оказываются большие группы крестьян. За основной критерий уязвимости таких общественных структур логично принять годовые колебания в реальном доходе. Автор в своих исследованиях Юго-Восточной Азии приходит к выводу, что для определенных регионов, где крестьянство наиболее подвержено кризисам на грани выживания, надлежит принимать во внимание по крайней мере следующие важные факторы: 1) естественная устойчивость урожаев; 2) колебания цен мирового рынка; 3) колебания цен на продукцию монокультур. Регионы, в которых наиболее ощутимы колебания урожайности, болезненнее реагируют на то, что часть крестьянской продукции приходится отдавать. «По этой причине области с непредсказуемыми урожаями обычно превращаются в опорные пункты сопротивления» (с. 198).

Наиболее подверженными вторжению рынка следует, очевидно, считать те

13

области, в которых колебания в доходах представляют собой функцию рыночных цен и кредитов. Давление ренты и налогов определяется не столько колебаниями урожаев, сколько колебаниями цен. «Регионы с высокой степенью коммерциализации были по этой причине периодически подвержены „рукотворному" («manmade») голоду, и ключевым в определении взрывного потенциала этих регионов является механизм рыночных ударов, внезапно превращающих привычные размеры поставок в невыносимое бремя» (с. 199).

Неблагоприятная ситуация на рынке поражает прежде всего земельную ари-стократию, и в своем стремлении выжить она старается переложить эту тяжесть на плечи своих арендаторов и работников. Следовательно, на нижние слои аграрной структуры усиливается давление как со стороны рынка, так и крупных собственников земли.

«Важно отметить, что развитие специализации сельскохозяйственного производства, возделывание отдельных культур определяют разный уровень уязвимости регионов для тех или иных рыночных стихий. Любой резкий сдвиг в рыночной конъюнктуре для каждого сектора сельского хозяйства будет иметь свои последствия, которые можно прогнозировать» (с. 200—201). Внезапное падение цен вполне способно повлечь возвращение крестьян к экономике выживания в масштабах целых секторов.

Можно ли предположить, что крестьянские общества с сильными общинными традициями более склонны к восстанию и взрывоопасны, чем те, в которых крестьяне в большей степени интегрированы в рыночную экономику? Вроде бы и можно, поскольку в первом случае крестьяне как бы в одной лодке. Они коллективно подвергаются ударам и испытаниям, коллективно же готовы и сопротивляться им, защищая основы своего бытия. Но, с другой стороны, в их распоряжении отработанные механизмы распределения непосильного бремени, в то время как коммерциализированная деревня очень уязвима для рыночных колебаний и не располагает реальными возможностями смягчать внешние удары для беднейших своих обитателей.

Бунт не состоялся: опора на собственные силы. «Писать о восстании значит сосредоточивать внимание на тех экстраординарных ситуациях, когда крестьяне предпринимают попытки силой вернуть или переделать свой мир. Пишущие об этом нередко забывают, сколь редки такие моменты и что лишь в исключительных случаях они приводят к победоносным революциям. Забывают, что куда чаще крестьяне — беспомощные жертвы насилия, чем инициаторы его. А главное, забывают, что до и после этих „моментов сумасшествия" ¹⁵ (и даже во время их!) главную реальность повседневной крестьянской жизни составляют усилия семьи крестьянина по обеспечению себя хлебом насущным» (с. 203—204). Все его помыслы направлены на это, на то, чтобы приспособиться к ситуации, что снижает потенциал для бунта.

Одна из форм реализации этого крестьянского стремления — переход целыми деревнями от возделывания традиционных культур к производству того, что требует рынок. Так, крестьяне Юго-Восточной Азии начинали вместо риса возделывать кукурузу, технические корнеплоды, табак. А российские крестьяне принимались сеять лен на своей земле.

В рамках этого же стремления приспособиться к новым общественным ре-альностям наблюдается тенденция к классовой консолидации беднейших слоев деревни. В западной истории это часто приводило к зарождению политической организации крестьян. Видимо, местные крестьянские союзы и радикальные политические партии в странах Юго-Восточной Азии — следствие аналогичных процессов.

Усиление давления на нижние слои деревенского населения сопровождается созданием новых и новых рабочих мест в несельскохозяйственном секторе эко-номики. Автор далек от утверждения, что это снимает проблему напряженности социально-классовых отношений в деревне. Можно даже говорить об обострении

14

этой проблемы. Но возможность постоянного или временного перехода в несельскохозяйственный сектор имеет довольно сложные социально-экономические последствия, скорее, снижающие, чем увеличивающие вероятность крестьянских восстаний.

Большую роль в том, что крестьяне воздерживаются от бунтов и восстаний, играют государственная помощь и поддержка. Хотя реально размеры этой помощи чаще всего оказываются значительно ниже минимальных потребностей нуждающихся крестьян, однако следует брать во внимание не только экономическое, но и социально-психологическое воздействие этой практики. Крестьяне на местах обращаются за этим вспомоществованием к местным политикам и государственным чиновникам, и эти новые связи они на первых порах воспринимают как нечто подобное от века установленным связям между патроном-покровителем и его крестьянами. Во многих случаях это сродни изъятию детонатора из взрывного потенциала деревни.

Среди форм и способов адаптации крестьян к общественным изменениям автор отмечает также возможность обратиться за духовной и даже материальной поддержкой к религиозным сектам и структурам политической оппозиции. Так, в качестве примера приводится деятельность коммунистов Индонезии (до 1965 г.) — достаточно необычная, но не уникальная для политических партий: они шли дальше лозунгов и через свои местные организации оказывали конкретную помощь крестьянам.

Бунт не состоялся: репрессии и проблема ложного сознания. «Описанные пути адаптации могут вести к решению проблем эксплуатации, демографического давления и выживания только при определенных условиях. Для того чтобы двигаться столь консервативными и относительно мирными путями к посткрестьянскому обществу ¹⁶, похоже, необходим определенный уровень экономического развития, финансовой помощи, а также формы политической организации, которые отсутствуют в большинстве стран Юго-Восточной Азии» (с. 225). Возникает вопрос: почему даже при отсутствии всех этих условий открытые крестьянские выступления происходят далеко не всегда? Автор полагает, что две вещи заслуживают внимания при рассмотрении этого вопроса: репрессивная сила государства и фаталистическое приятие крестьянами существующего общественного порядка, коренящееся в их религиозной или социальной идеологии, — то, что марксисты назвали бы «мистификацией».

Первое, разумеется, всегда отмечают как важный фактор, удерживающий крестьян от восстания. О справедливости этого говорят многие исторические факты: относительное ослабление государства часто сопровождается крестьянскими бунтами; более или менее успешные локальные крестьянские выступления порождают цепную реакцию и, наоборот, демонстрация репрессивной мощи, как правило, сдерживает других крестьян. Однако далеко не всегда все обстоит именно так, и одной лишь теорией репрессий объяснить это невозможно. Здесь и вступает в силу второе. Резонно предположить, что в реальной жизни оба эти фактора действуют в комплексе и вместе удерживают крестьян от актов отчаяния, какими являются восстания. Но как определить, какой из них оказывается решающим препятствием взрыву в каждой конкретной ситуации?

Для определения соотношения репрессивных потенций государства и уровня общественного согласия предлагается сосредоточить анализ на трех основных направлениях. Во-первых, следует рассмотреть затраты государства на укрепление своей полицейской машины. Если они быстро растут относительно других расходных статей, это уже определенный симптом. Важно выяснить и такие вопросы, как характер сбора налогов и ренты. Если государственные чиновники и землевладельцы не рискуют появляться к крестьянам без сопровождения полицейских, это тоже о многом говорит.

Во-вторых, для определения социального климата в деревне важно учитывать стремление крестьян утаить часть урожая, прежде чем делить его в условленной

15

пропорции. Это тоже признак того, что сложившаяся аграрная система приходит в упадок.

В-третьих, чувства и настроения крестьян находят отчетливое отражение в той сфере их жизни, которую в отличие от других они контролируют практически полностью. Речь идет о крестьянской культуре. Здесь получает выход то, что по тем или иным причинам не выплеснулось в восстание. Что есть «мистификация», как не коллективная вера в догматы той социальной идеологии, что обосновывает справедливость эксплуатации? Крепость этой веры можно определить посредством анализа того пласта крестьянской культуры, универсальность существования которого для любого общества предположил У. Ф. Вертхейм: «Ни одно общество не характеризуется полным единством. В каждом сообществе наличествуют скрытые или открытые формы протеста против сложившейся иерархической структуры. Всегда более или менее различим набор общих ценностей. <... > Но ниже этой доминирующей темы всегда существуют наборы ценностей, которым в той или иной мере преданы определенные социальные группы и которые служат своеобразным контрапунктом основной мелодии» ¹⁷.

Эти культурные пласты существуют в форме мифов, шуток, песен, религиозных верований или даже в значениях, которые придаются определенным словам. Таковы, например, сказания о Тиле Уленшпигеле. Часто эти пласты безобидны для режима и даже, подобно королевскому шуту, укрепляют существующий порядок. «Примечательно не само их существование, поскольку они существуют повсюду, но то, в каких формах они существуют, какие ценности отражают, к какого рода действиям призывают» (с. 233).

Далее, на с. 233—238, приводится ряд примеров, иллюстрирующих, в частности, как употребление некоторых понятий фольклора может свидетельствовать о переоценке ценностей, пропагандируемых официальной культурой.

«В исследовании культуры можно искать ответы на вопросы, связанные с явлением ложного сознания, хотя вряд ли это будут простые ответы. Например, мы можем обнаружить, что крестьяне в принципе приемлют систему крупного землевладения, но отвергают конкретных землевладельцев, нарушающих свои святые обязанности перед крестьянами. Такая позиция может быть, по крайней мере, столь же взрывоопасной, как и отрицание вообще права помещиков на землю, хотя, по идее, и должна быть менее революционной. Крестьянские восстания в России часто характеризовались столь же великой преданностью царю, сколь велико в них было отвращение к жадности царских чиновников» (с. 239).

По одной поговорке или песне можно сделать какие-то предположения. Ис-черпывающий же ответ даст исследование главной тенденции крестьянской культуры во всем ее многообразии, с особенностями, свойственными тем или иным регионам и социальным слоям внутри крестьянства.

«Таким образом, вопрос о том, в какой мере крестьяне подчиняются эксплу-атации вследствие мистификации, а в какой по отсутствию иного выбора, не ставит аналитика в тупик. Задачу можно решить, если определить, какое ко-личество принуждения требуется для поддержания существующего аграрного порядка и что происходит при изменении баланса сил. Можно ее решить, если посмотреть, насколько обычным делом для крестьян является мелкое нарушение регламентации, удерживающее от большого выступления. А главное, ее можно решить, ответив на вопрос, насколько ценности крестьянской культуры соответствуют официальным мифам, освящающим общественный порядок.

На уровне культуры особенно четко отражается состояние, в котором забитое и запуганное крестьянство вынашивает упорное моральное несогласие с установленным властями общественным порядком. Это символическое прибежище есть не просто источник утешения и забвения в полной риска крестьянской жизни. Это есть зародыш другого идеального мироздания, иная субкультура, отражающая представления о разумном и справедливом существовании. Она

16

помогает своим приверженцам достигнуть социального единения на основе общих ценностей. В этом смысле она столь же конец, сколько и начало» (с. 239—240).

* * *

Т. Шанин: Давайте посмотрим, что представляет собой современное западное крестьяноведение, в рамках которого работает Джим Скотт, внесший свой довольно весомый теоретический вклад. Полагаю, надо начать с того, что крестьяноведение на Западе было восстановлено в 60-е гг., в новых исторических условиях, после того как оно практически исчезло в 30-е гг. С тех пор выходили отдельные книги по крестьянству, однако до 60-х гг. говорить о системе изучения проблемы не приходится. Почему так получилось?

Крестьяноведение в полном значении этого слова было создано в Восточной и Центральной Европе в начале столетия. Это было связано с мощным всплеском политической и национальной борьбы в странах, где крестьяне составляли большинство населения и где в то же время была относительно развитая академическая культура. Отсутствие последней не давало развиваться крестьяноведению, скажем, в Китае или Индии. А в англосаксонских странах, где наличествовала широкая структура академической науки, почти не было крестьянства — во всяком случае, казалось, что оно исчезнет со дня на день.

В конце 20-х — начале 30-х гг. по формировавшимся теориям крестьяноведения и по тем политическим движениям, что представляли крестьянство, был нанесен тяжелый удар. Коллективизация у вас, фашизм в Германии, военные диктатуры в Польше, Болгарии, Венгрии оказали глубокое разрушительное воздействие на ту идейную социальную и политическую базу, из которой с начала века вырастало крестьяноведение. И как результат этого наступило длительное молчание, тридцатилетнее, после которого эту проблематику подняли заново в западной науке примерно в начале 60-х гг.

Причиной тому явился двойной кризис этого периода: кризис «третьего мира» и наших представлений о нем, а также кризис теории прогресса. В 50-е гг. повсеместно шли процессы деколонизации, и в этой связи царило настроение огромного оптимизма. По теории прогресса следовало ожидать, что освободившиеся от колониализма страны на базе знаний, накопленных западным миром, на базе помощи, которую западный мир готов оказать, очень быстро двинутся вперед, догоняя западную цивилизацию и тем самым способствуя созданию нового мира — мира достатка, образованности и процветания.

Когда стало ясно, что этого не происходит, более того, что разрыв не-уменьшается, а увеличивается, развернулся спор — центральный для западного экономического и политического мышления. Почему все происходит вопреки теоретическим постулатам, которые тогда принимались просто как правила грамматики, как вещи само собой понятные, о которых не спорят? Пришлось более пристальное внимание обратить на проблемы социальной структуры стран «третьего мира», которая была представлена прежде всего массовым крестьянством. Тогда-то и оказалось, что у нас нет достаточной теоретической базы и аналитического аппарата для изучения крестьянства.

И все это начало создаваться. Уже в ходе развертывания исследований добавилась еще одна проблема, весьма способствовавшая активизации работ. Это был Вьетнам. Почему самая мощная армия в мире терпела неудачу? Довольно скоро наши аналитики вышли на проблемы социальной структуры Вьетнама. Поэтому для 60-х гг. характерен огромный рост интереса к крестьянству.

Для начала работы по воссозданию крестьяноведения у нас было несколько умных и важных книг, написанных в прежние годы. Это работы Ф. Знанецкого ¹⁸, выдающегося американского антрополога Р. Редфилда ¹⁹, китайские этнографические исследования, особенно книга Феи Хсяо Тунга ²⁰. Уже в 60-е гг. появились еще две книги в английском переводе — «Организация крестьянского хозяйства» А. В. Чаянова (М., 1924) и

17

«Grundrisse» К. Маркса. Они также оказали заметное влияние на развивающееся теоретическое осмысление проблемы.

Волна аналитических работ, осмысливающих крестьянство, открывается ис-следованиями: «Крестьяне» Э. Вольфа ²¹, «Центральные концепции сельской социологии» Б. Галанского и моими работами. И дальше во все большем количестве стали появляться публикации по крестьянству — и не только описательные, но и теоретические, аналитические. Одним из несомненных лидеров в этом новом поколении исследователей стал Джим Скотт с двумя своими центральными книгами о политическом поведении крестьянства. Чтобы обозначить его особое место в нашем современном крестьяноведении, скажу вот о чем.

В теоретических дискуссиях наметились три возможных подхода к рассмот-рению крестьянства. Первый состоял в том, что крестьянства в аналитическом значении этого слова не существует. Это бедные мира, или сельские бедные, или люди, занимающиеся сельским хозяйством. Существующие отрасли социологии рассматривают разные слои этих людей под разными углами зрения — и ни в каком особом крестьяноведении нет нужды.

Второй подход: крестьяне существуют как носители особых характеристик, особых способов поведения, и их надо изучать, но это можно делать на основе существующих дисциплин. Этот подход среди наших ученых представлен, скажем, взглядами Шутс, который опирается в вопросах изучения крестьян на неоклассическую экономическую теорию и делает это умно и интересно.

Третий подход основан на рассмотрении особенностей крестьянства как со-циального феномена и исходит из того, что этот феномен требует некоторых особых аналитических приемов и методов. Хороший пример этого — Чаянов.

Дж. Скотт, выдвигая понятие «моральной экономики» крестьянства, споря об этом с «чистыми» политэкономами, привлекает внимание к важнейшим сторонам крестьянского хозяйствования, которые не описываются общими категориями политэкономии. Особенно ощутим этот концептуальный удар для тех, для кого особенностей крестьянства вообще не существует. Но, с другой стороны, работы Дж. Скотта ударили и по тем, кто носится с иррациональными представлениями о некой загадочной крестьянской душе. Он сумел показать, и очень убедительно, что крестьянское поведение, ориентации и ценности вполне рациональны и глубоко рациональны.

Не так давно мне пришлось выступать на конференции в Саратове. Уже на пути к обратному самолету меня перехватил кто-то из журналистов: «Только один вопрос. Что Вы думаете о душе русского крестьянина?» Я сказал: «Душу оставляю священникам. Наука занимается другим». И сел в машину. Думаю, Дж. Скотт сказал бы то же самое.

В. П. Данилов: Пару лет тому назад я хотел организовать обсуждение книги Т. Шанина «Неудобный класс»²². Это очень интересная книга о русском кре-стьянстве в 1910—1925 гг. И название книги в смысле заключенной в нем иронии можно счесть предтечей названия обсуждаемой сегодня книги «Моральная экономика»... Неудобным классом крестьянство назвал Маркс. В этом определении заключен двойной смысл: крестьянство — неудобный класс в реальной жизни, оно всегда и всем неудобно, хотя все мы живем его трудом, но оно столь же неудобно и для теоретического анализа. Однако автор стал перерабатывать книгу при подготовке ее русского издания. Работа, к сожалению, затянулась... Что же, подождем. Вернемся к Дж. Скотту и его книге. У нас об этой книге писали востоковеды, когда она вышла в свет. Я пригласил на наш семинар одного из тех, кто тогда принимал участие в ее обсуждении. —А. В. Гордона.

А. В. Гордон: Уже через два года после выхода книги Дж. Скотта мы дали резюме ее в реферативном сборнике ИНИОН. В 80-е гг., когда на Западе развернулась по этой книге дискуссия, обзор этой дискуссии также был нами опубликован ²³. Секрет научного долголетия этой работы в том, что, по-моему,

18

Дж. Скотту удалось соединить несоединимое. До него в крестьяноведении вы-делялось четыре основных подхода к изучению проблемы: 1) от крестьянского общества (Ф. Знанецкий, А. Кребер, Р. Редфилд с его теорией «частного обще-ства»), 2) от крестьянской экономики (А. В. Чаянов), 3) от крестьянской культуры (здесь наибольший интерес представляет концепция «большой и малой традиции» того же Р. Редфилда), 4) от «крестьянства как класса» О. Вольф). Т. Шанин сконструировал свое понятие «крестьянство», взяв как бы по кирпичику от каждого из этих подходов. Дж. Скотту, кажется, удалось нечто большее: он создал общую теорию, сумев в ней в какой-то степени соединить все эти подходы.

Вообще, это сложный вопрос, почему одна теория обретает резонанс, а другая не воспринимается. Мне кажется, дело в какой-то формуле, к которой все сводимо. Я даже думаю, что все теоретические построения К. Маркса не имели бы такого значения и распространения, не дай он в 1848 г. формулу, согласно которой история всех существующих обществ есть история борьбы классов. У Дж. Скотта такая формула тоже есть: «Subsistence ethic» (subsistence [англ.] — существование, пропитание). Это та основа, на которой все колесо вертится, — и базис, и надстройка, и ценностные установки, и реалии общинной жизни, и собственно экономика.

Еще одна важная черта книги Дж. Скотта — осмысление крестьянских обществ, крестьянских культур изнутри. В сущности, это и есть то, ради чего создавалось крестьяноведение. Если взглянуть на все новое время как на длительное взаимодействие индустриальной цивилизации и, если можно так сказать, крестьянской цивилизации, то я считаю, что победа индустриальной цивилизации не является окончательной и бесповоротной. На каком-то этапе сама потребность выживания должна заставить человечество более пристально взглянуть на те принципы сосуществования человека с природной средой, которые в течение столетий вырабатывало крестьянство. Даже исходя из этого, нам надо бы более внимательно присмотреться к особенностям внутреннего развития крестьянских обществ.

Эти особенности наводят на мысль об особой динамике и даже типе развития. Не следует думать, что история традиционной деревни есть просто «неподвижная история» (термин французского медиевиста Э. Леруа-Ладюри). Это, несомненно, было движение, которое мы пока не можем концептуализировать, поскольку проецируем на деревню закономерности индустриальных обществ. Тем не менее в подходах современных исследователей, особенно востоковедов, уже обозначился некоторый раздел (например, концепция «аграрной инволюции» К. Герца или у нас концепция натуральных производительных сил)..

В заключение несколько слов о самом понятии «моральная экономика», которое вводит Дж. Скотт. Мы не должны повторять ту ошибку, которая в свое время обозначилась в западных дискуссиях по этой книге. Речь идет не о морали, не о каком-то высокоморальном крестьянском обществе. Этим терминов Дж. Скотт обозначает целостность, социальную, экономическую, культурную сращенность крестьянской организации в традиционном обществе и в обществе, переходном к капитализму.

А. П. Корелин. Оговорюсь, что я знаком с обсуждаемой работой только по реферату. Мне показалось, что те концептуальные подходы к крестьянской проблематике, которые отражены в нем, представляют большой интерес для изучения крестьянской экономики, функционирования крестьянского хозяйства, складывания и эволюции социальных структур деревни, а также крестьянского движения. Может быть, мы не привыкли к такому образу мыслей, однако обсуждаемая работа, несомненно, расширяет наши представления о проблематике и, по-моему, обогащает нас аналитическим инструментарием.

Несмотря на то, что авторские положения в основном касаются традиционных обществ, кажется, очень многое применимо и к пореформенной России. Например, если мы вспомним, что из 50 пореформенных лет примерно 20 лет были

19

неурожайными и сопровождались очень тяжелыми последствиями для крестьянства, вплоть до вымирания целых регионов, то резонно будет предположить, что концепция Дж. Скотта актуальна для исследователей того периода, для понимания тех событий.

Похоже, что какой-то дополнительный свет может быть пролит и на проблему устойчивости самодержавного режима в России, который обнаружил, я бы сказал, удивительную выживаемость течение пореформенного времени. Кроме прочего, мы объясняем это крестьянским консерватизмом, но последний, как правило, сводим лишь к проблеме политических иллюзий. В социально-экономическом плане крестьянский консерватизм, на мой взгляд, до сих пор еще по-настоящему не исследован. Те моменты, на которые автор книги обратил внимание, нам очень бы помогли в его изучении.

Мне хотелось бы также указать еще на две темы, которые в нашей исто-риографии до сих пор полного освещения не получили. Это, во-первых, проблема продовольственных капиталов, институт которых был учрежден Уставом от 1834 г. и просуществовал вплоть до 1918 г. В его эволюции четко прослеживается, как от крестьянского эгалитаризма, от распределения по едокам намечается переход к распределению по вкладам. Направление и темп этих изменений, по-моему, достаточно точно характеризуют те реальные социальные процессы, которые шли в этот период в деревне.

Весьма интересно развитие сословно-общественных учреждений по кредито-ванию крестьянства. Они появились в России еще до отмены крепостного права. Их фонды складывались из мирских отчислений, пожертвований и государст-венных ассигнований. И в их развитии также наметилась тенденция от фактически равного права крестьян на получение ссуды к выдаче кредитов под имущественный залог. И хотя эта тенденция не получила завершения (по крайней мере, вплоть до 1914 г. до 80% ссуд выдавалось под личное доверие), однако обозначилась она довольно четко. Большая часть таких сословно-общественных заведений (сельские банки, мирские капиталы, ссудо-сберегающие кассы и т. п.) была преобразована в кредитные кооперативы.

Если по-настоящему заниматься этими проблемами, то обязательно надо рассматривать и консерватизм деревенской социальной структуры, что сказывалось и на политическом устройстве страны. Здесь разработки Дж. Скотта могут оказать ощутимую методологическую помощь.

Предложенная автором структура социальной иерархии деревни, в соответствии с которой наряду с традиционным делением деревни по классовому признаку (сельская буржуазия, середняки, бедняки) заслуживает внимания и градация по признакам отношения к собственности (земельный собственник, арендатор и наемный рабочий), в своей второй части позволяет более основательно осмыслить социальную психологию деревни, различных слоев крестьянства, их взаимоотношения, глубже исследовать крестьянское движение. Интересно, что важнейшие авторские положения по этим проблемам близки к рассуждениям известного русского философа С. Н. Булгакова, изложенным в его книге «Философия хозяйства» (1912 г.).

Л. В. Данилова: В нашей историографии крестьянство изучается преимуще-ственно как определенный общественный класс. Именно с этих позиций иссле-дуются его хозяйство, община и связанные с ней деревенские институты, вклю-ченность в целостную социальную организацию. При этом, как правило, в анализе крестьянской экономки используются те же политэкономические кате-гории, что и в анализе экономики капиталистического общества. Проблемы же социальной психологии и идеологии крестьянства, его морали, этики, культуры не привлекали достаточного внимания ни сами по себе, ни, тем более, в связи с крестьянской экономикой. Достоинство книги Дж. Скотта заключается прежде всего в том, что в ней выявлена роль системы ценностных ориентации крестьянства как регулятора хозяйства, семейной кооперации и всех других сфер крестьянского

20

бытия. Тем самым в книге показаны принципиальные отличия характера и механизма действия традиционной аграрной экономики. Особенности крестьянской экономики, ее натурально-потребительская направленность помимо понятия «моральная экономика» определяются автором работы понятиями «экономика выживания» и «этика выживания», которые многое объясняют в природе доиндустриальных обществ.

Предложенные Дж. Скоттом принципы анализа крестьянских обществ весьма перспективны для исследования истории российского крестьянства. В частности, с их помощью исчерпывающе раскрывается существо земельных переделов, сохранявшихся в сельской общине в пореформенное время. Стоявшие помехой на пути агротехнического прогресса и товарно-капиталистической трансформации деревни, казавшиеся на первый взгляд совершенно иррациональными, земельные переделы в условиях ограбления крестьянства реформой 1861 г. и острого малоземелья в центре России имели жесткий экономический императив: они обеспечивали каждой семье относительно равные условия хозяйствования. То же следует сказать и о круговой поруке, рассматриваемой обычно лишь в качестве финансово-полицейской меры.

В пореформенный период община далеко еще не исчерпала своей роли гаранта парцеллярного семейного производства, функций социального института, обеспечивающего выживание крестьянства. Именно этим обусловлены непоследовательность аграрной политики правительства (чередование указов, то поощрявших выходы из общины, то их ограничивавших), переход от реформ, направленных на становление гражданского общества и развитие буржуазных начал, к контрреформам 80-х гг., отрицательное отношение широких масс крестьянства к столыпинской реформе и ее неудача. Несмотря на начавшуюся товарно-капиталистическую трансформацию деревни, устои традиционной аграрной экономики, порождением которой была община, сохранялись. И это объясняет ориентацию самодержавия на крестьянство как на массовую социальную опору, его патер-нализм в политике по отношению к крестьянству и даже самый факт сохранения самодержавия.

В обсуждаемой книге привлекает интерпретация проблем, связанных с экс-плуатацией крестьянства и формами крестьянского сопротивления. Дж. Скотт предлагает очень верный и точный критерий определения норм эксплуатации: отношение к ней самих крестьян.

В теоретико-методологическом плане концепция Дж. Скотта отнюдь не про-тиворечит марксистскому подходу к проблемам крестьянской экономики и кре-стьянских обществ, но у нее есть и принципиальное различие. Дж. Скотт прав в том, что ориентация на обеспечение условий физического выживания — главная мотивационная установка крестьянских сообществ. Но это не причина, объясняющая особенности крестьянской экономики, ее «моральность», а, напротив, следствие. Марксистская историография показала, что проблема гораздо сложнее. Коллективизм, эгалитаризм, демократизм (органично, кстати, сочетавшиеся в общине с авторитаризмом), а также соответствующие поведенческие стереотипы и весь облик крестьянской культуры порождались не просто страхом перед голодом, но прежде всего самим характером производства, его привязанностью к естественному базису, доминированием натуральной системы производительных сил, превалированием обмена с природой над обменом в обществе, господством традиции, служившей главным механизмом функционирования экономики и всего социального организма. В марксистской науке разработано важное положение о личностной (натуральной) форме производственных и вообще всех отношений в добуржуазных обществах. Оно включает и понятие «моральности» экономики.

Крупной заслугой Дж. Скотта является исследование крестьянской организации как самопроизводящейся целостности, отличающейся специфическими механизмами функционирования и воспроизводства. Но эта целостность при всем ее автаркизме не обладает самодостаточностью. Она не может существовать вполне

21

независимо: над ней неизбежно надстраиваются государство, а также иные управленческие институты (вотчина, поместье и т. д.). Отмечу также, что данная Дж. Скоттом характеристика крестьянской экономики в гораздо большей степени относится к экономике докрестьянских обществ, натурально-потребительская сущность которых проявляется в наиболее чистом виде. В крестьянских же обществах возникают и нетрадиционные механизмы функционирования экономики, появляются завязи новых форм социальной интеграции. Природа крестьянина как производителя, его социальная сущность отнюдь не однозначны. Крестьянину и всем крестьянским институтам послепервобытных, докапиталистических обществ присущ дуализм. Традиционный крестьянин — и коллективист-общинник, и индивидуалист-собственник.

П. Н. Зырянов: Я постараюсь несколько подробнее остановиться на вопросе социальных отношений в русской пореформенной деревне. Дело в том, что в нормальном селе богатых было немного. Они составляли процентов пять от общего числа дворов. Бедных, не совсем опустившихся, кстати говоря, было примерно столько же. Отношения между остальными дворами находились в более или менее упорядоченной системе, которая основывалась на клановом принципе. Кто жил в настоящей русской деревне, знает, что там очень много семей с одинаковыми фамилиями, которые часто живут рядом. Вот в том конце живут Петровы, в этом — Сидоровы, а здесь вот немного и Ивановых есть. И это не просто однофамильцы, а люди, состоявшие в более или менее близком родстве. Причем разные кланы различными родственными узами связаны также и между собой. И мощь крестьянской общины как раз и объяснялась этими близкими и дальними родственными связями и клановыми отношениями, позволившими этому институту сохраниться в центре Россия в период столыпинской реформы, в то время как южная община в Новороссии, Кубани, Ставропольской губернии и т. д., состоявшая из недавно переселившихся дворов, которые друг с другом еще не успели породниться, в этой ситуации распадалась очень быстро.

В развитие идей Дж. Скотта могу сказать, что мораль в русской деревне в значительной мере сводилась к тому, что не помогать родственникам нехорошо. Поэтому, когда начинались в деревне лихие времена, зажиточная верхушка клана считала своим долгом помогать остальным родственникам.

Другая сторона этих отношений состоит вот в чем. Известно, что одни кланы были многочисленнее, богаче, чем другие. Между ними шла борьба, например, за должность сельского старосты. Причем иногда дело доходило до очень острых столкновений. Межклановая борьба в русской общине, как и сотрудничество между кланами и внутри них, — существеннейшая сторона истории российской деревни. Хотя кое-кто из наших историков принял межклановые столкновения за вторую социальную войну — богатые против бедных.

«Моральная экономика» российской деревни имела свои границы. То, что нельзя плохо поступать по отношению к родственнику или односельчанину, еще не значило, что нельзя плохо поступать по отношению к другим, не проживающим в той же деревне. Так что мораль ограничивалась рамками деревенского мира. Мир, например, неохотно выделял землю незаконнорожденным детям, так как неизвестно, кто отец. Пришлые также наделялись землей с большими трудностями. Несколько поколений их могли жить здесь, не получая земли.

Что касается отношений между крестьянами и помещиками, берусь утверждать, что при крепостном праве какие-то взаимные моральные обязательства существовали. Конечно, помещик стриг крестьян, как овец, но в голодные годы делился, иногда голодал вместе с ними. С уничтожением крепостного права эта связь стала исчезать. В заключение хочу добавить, что проблема кланов, видимо, не только российская. К примеру, недавно в газетах сообщалось, что она встала перед современным Китаем, где сельским кланам объявлена война, поскольку они пытаются подменить собою сельское самоуправление.

22

 В. В. Кондрашин: На мой взгляд, Дж. Скотт предлагает подход, чрезвычайно актуальный именно для исследователей советской деревни, в частности периода 20—30-х гг. Речь идет об изучении крестьянской психологии, крестьянской культуры во всех ее проявлениях. Его постановка вопроса предполагает не отказ от марксизма, а отказ от жестких схем теории классовой борьбы в духе «Краткого курса истории ВКП(б)», на основе которых строилась методология и методика исследования истории советской деревни, заставляет по-новому взглянуть, например, на проблему коллективизации, хотя бы для того, чтобы получить, наконец, оценку сталинской аграрной политики самими крестьянами.

Занимаясь проблемой голода 1932/33 г. в Поволжье, я провел социологическое обследование с целью изучения крестьянского восприятия тех событий. Результаты во многом подтверждают теоретические положения обсуждаемой монографии. Например, Дж. Скотт оценивает фольклор как область крестьянской культуры, которая практически полностью контролируется крестьянами и откуда можно получить объективные представления об их оценках того или иного исторического события. Опыт моей работы показал, что фольклор — очень точный индикатор крестьянских настроений. Частушки, анекдоты, пословицы о голоде 1932/33 г. о коллективизации опровергают официальную мифологию прошлых лет, хорошо известную исследователям.

Очень точны и наблюдения Дж. Скотта относительно поведения крестьянства в период потенциально назревшего восстания. Я спрашивал у людей: почему же вы не сопротивлялись, когда знали, что хлеб отберут и наступит голод? Выяснялось примерно то, о чем пишет Дж. Скотт.

Нашим исследователям пора активно включиться в развитие нового для нас направления исторической науки, которое уже многие годы развивается на Западе и называется, например, в Германии — «история повседневности», в США и Великобритании — «устная история». Это позволило бы изменить акценты в исследованиях по аграрной тематике в духе внимания к крестьянину как к реально существующей фигуре истории, обогатив историю, очеловечив ее, и во многом скорректировать и углубить общие подходы.

В. В. Бабашкин: За последние три десятилетия западными историками-со-циологами проделана огромная работа по уточнению самих понятий «крестьянин», «крестьянство». Знакомство с этими исследованиями позволяет понять, в сколь ложное положение ставят себя иные наши политики, выдвигая сегодня лозунг возрождения российского крестьянства.

«Моральная экономика», или система взаимопомощи и взаимоподдержки крестьянства, освященная тысячелетней традицией, — это то, что Дж. Скотт выдвигает в качестве едва ли не основной характеристики крестьянства как понятия. На страницах своей монографии автор неоднократно подчеркивает, что эту систему крестьянской коллективной безопасности на случай голода можно считать главным отличием традиционного общества от общества современного, основанного на рыночной экономике. Вторжение рыночных отношений, коммерции взрывает «моральную экономику», уничтожает самого крестьянина как такового. Этот процесс растянулся в странах Западной Европы на несколько столетий. В колониальном мире он спрессовался в несколько десятилетий. У нас занял немногим более ста лет и принял достаточно своеобразные, даже, я бы сказал, уникальные формы.

Более внимательное отношение к «моральной экономике» российской деревни как к важнейшей сущностной характеристике российского крестьянина, как к важнейшей стороне его истории может заметно расширить наш угол зрения на такое специфическое явление, как советская социалистическая экономика в целом.

Голод 1932/33 г. По-видимому, роль этого голода в становлении советской экономики теоретикам еще уточнять и уточнять. Но, если учитывать, какое значение крестьяне во всех странах и во все времена придавали стремлению избежать столкновения лицом к лицу с голодным бедствием, если учитывать

23

также, что во время того голода наше государство продемонстрировало всю мощь своей репрессивной машины и в общем-то недвусмысленные намерения в отношении крестьянства, тогда становится яснее, почему развивавшаяся гигантскими шагами советская экономика не испытывала трудностей с притоком рабочей силы.

Крестьянин шел из деревни в город за пайком хлеба. В городе она была гарантирована — в деревне после 33-го г. можно было ожидать всякого. Притом в молодую советскую экономику широким потоком шли люди, с молоком матери впитавшие то, что Дж. Скотт называет этикой выживания, т. е. внутренне готовые к самой ожесточенной самоэксплуатации, к двужильному труду за гарантии существования для себя и для своей семьи. Многие из этих людей были совершенно не готовы к городским профессиям, к работе на западной технике. Один очень известный американский специалист по истории российского крестьянства назвал это культурной контрреволюцией ²⁴. И тем не менее они готовы были делать все, чтобы выжить, и с пониманием относились к аналогичным стремлениям своих близких и своих соседей по новой городской жизни.

На страницах перестроечной публицистики часто сравнивается доля зарплаты советского рабочего в стоимости создаваемой им продукции с аналогичным показателем на Западе. Вывод: оголтелая эксплуатация при социализме. По-моему, исторический взгляд на вещи ставит все на свои места. Это была (если можно здесь употребить прошедшее время) другая экономика, экономика существования на грани прожиточного минимума. Но, с другой стороны, рядовые советские граждане были всегда уверены, что родное государство, родная партия с голоду умереть не дадут. На языке партийной пропаганды это называлось «уверенность советских людей в завтрашнем дне». И если бы это был просто пропагандистский штамп, он не имел бы той колоссальной силы, какую он реально имел еще так недавно. За ним всегда стояла определенная общественная реальность, сегодня уходящая в прошлое под мощным напором рыночных отношений.

Заканчивая, я хотел бы высказать одно предположение. По здравом размыш-лении, удельный вес крестьянских исследований в российской исторической науке должен в ближайшее время заметно возрасти. В этом плане наш семинар представляется весьма своевременным.

Е. В. Серова: Только что было отмечено, и не без основания, что мы сейчас стали много говорить о крестьянстве, о нашем крестьянстве. Как экономист, работающий сегодня с нашим сельским населением, хочу сказать, что у нас есть уникальная возможность внести свой вклад в современное крестьяноведение. Мне представляется, что наше сельское население назвать крестьянством в полном смысле слова уже нельзя. Сейчас под руководством Т. Шанина проводится большое социологическое исследование в российской деревне. Надеюсь, что по окончании его мы сможем лучше понять, кто сегодня проживает в нашей сельской местности.

Мне по роду профессиональной деятельности приходится общаться с западными экспертами по нашей аграрной экономике. Впечатление такое, что многие из них весьма плохо представляют, что такое наше крестьянство. Их рекомендации, работающие в Восточной Европе, в Китае, у нас не срабатывают абсолютно.

Возьмем, к примеру, земельную реформу. Все эксперты, приезжающие с Запада, считают, что основной движущий мотив крестьянства — получить землю в собственность. И это естественно. Так было везде и всегда. Но не у нас. Лишь 10—15% крестьян в нашей деревне хотят получить землю для самостоятельного хозяйствования. Самое удивительное — возрастной состав этих добровольцев. В Восточной Европе, в частности в Венгрии, хотят взять землю и выступают за частное, индивидуальное ведение хозяйства прежде всего представители старшего поколения, т. е. те, кто это еще помнит, у кого это в генах. У нас старшее поколение — категорически против. Колхозный съезд — свидетельство тому.

И еще вот о чем я бы хотела сказать. Привычные критерии анализа сельской

24

аграрной структуры населения в нашей деревне применять крайне затруднительно. Т. Шанин знает, что мы столкнулись с этой проблемой. Есть элита — председатель колхоза, директор совхоза, специалисты; есть бригадиры; есть скотники, полеводы, телятницы, тепличницы; есть сторож; а есть просто люмпен, уже опустившийся, который делает любую работу за бутылку водки. Причем сибирские исследования показали, что доля этой категории такова, что даже страшно обнародовать цифры — это национальный стыд. Поведенческие характеристики всех этих людей очень различны. Анализировать их мы пытаемся, но это крайне трудно. Вот этот вопрос я и хотела здесь заострить: что за социальный феномен родился в нашей деревне? Крестьянство ли это? Если крестьянство, то в чем его специфика, и что из этой специфики можно и должно развивать в дальнейшем?

В. П. Данилов: Я думаю, что крестьянством назвать наше сельское население сегодня очень трудно. Это можно делать условно и с большими натяжками. Возрождать крестьянство — об этом можно сейчас искренне говорить на языке поэзии и неискренне — на языке политики. Видимо, надо вести речь о создании какого-то современного типа сельского хозяйства и современного типа сельского работника, которого трудно будет подвести под понятие «крестьянин». Проблема — из самых острых, и хорошо, если наш семинар будет способствовать хотя бы осознанию ее сложности и остроты.

С. А. Никольский: Мне кажется, что возрождение крестьяноведения могло бы способствовать преодолению кризиса, в котором находится наша страна. Книга Дж. Скотта может обозначить для нас важное направление исследований.

Я не согласен с мнением, что мы уже разрушили «моральную экономику» и существуем в другой общественной реальности. Может быть, у нас исчез тип традиционного крестьянства, но «моральная экономика» не только существует, но и доминирует. Продолжается начавшаяся давно и чрезмерно усиливающаяся сегодня эксплуатация деревни со стороны города. Это заставляет крестьян спла-чиваться, проявляя синдром совместного выживания, это — тот фактор, который, по Дж. Скотту, является одним из критериев «моральной экономики».

Правительство приняло решение, согласно которому до 1 апреля нерента-бельные хозяйства должны либо вернуть долг, либо будут проданы с молотка. В ответ на это происходит сращивание колхозно-совхозного крестьянства и не желающей упускать власть администрации. Колхоз-совхоз готов сейчас распродать все, вернуть долги государству, но не распускаться. Даже ценой перехода к натуральному хозяйству.

Идет гонка цен, увеличение зарплаты. Деревня не может за этим поспеть. Механизаторы, которые получают зарплату в 500 руб., из которых 400 они платят за собственный обед, завтра могут уехать в город. Колхоз должен начинать новые отношения с банком, но тот предлагает кредит на таких условиях, что председатель хватается за голову. Взяв такой кредит, он реально попадает в состояние зависимости. Его реакция — не брать денег. Что дальше? Какое-то время эти люди продолжают работать так, как работали, спокойно и медленно переходя на натуральное хозяйство.

Вещи, о которых я говорю, являются результатом длительного наблюдения. И элементы «моральной экономики» во всем этом очевидны.

Я не хотел бы выглядеть каким-то консерватором, который не приемлет всего того, что сейчас делается, потому что в отличие от большинства таких консерваторов я не знаю, что нужно делать. Я просто констатирую некоторые объективные факты и хочу сказать, что если мы хотим глубже понять, что выведет нашу страну из кризиса, мы должны научиться лучше разбираться в теории, в том числе и в феномене «моральной экономики».

В. П. Данилов: Спасибо. Очень интересное и важное выступление. Оно мне напомнило выступление члена Государственного совета России Алсуфьева 22

25

марта 1910 г. при обсуждении хода столыпинской реформы. Он тогда высказался в том смысле, что происходит не созидательный процесс образования хуторского хозяйства и укрепления частной собственности, а разрушение старой общины — разрушительный процесс без созидательного начала. И поэтому неизбежно обратное движение маятника, т. е. крестьяне вместо того, чтобы выходить из общины, напротив, будут в ней еще больше укрепляться. Это высказывание в точности оценивает ту ситуацию, в которой надлежит до такого-то числа решить судьбу малорентабельных колхозов и совхозов, которых всегда у нас было до трети всех хозяйств.

Е. В. Серова: Уважаемые коллеги, здесь недоразумение. Россия в этом году — почти без убыточных хозяйств. Это, ну, дай Бог, тысяча хозяйств из 25 тыс. колхозов и совхозов республики. Решение, о котором идет речь, было принято по политическим соображениям, экономической нагрузки оно не несет. Никакой насильственной реорганизации колхозов и совхозов не предусматривается.

Единственное имеющее характер обязательного решение, которое принято по колхозам и совхозам, состоит в том, что они обязаны в этом году поделить свое имущество на условные имущественные и земельные паи. Но это сделано только с одной целью: люди сегодня выходят из колхозов и совхозов, и непонятно, что и сколько они могут при этом брать. Это может обернуться как раз защитной мерой для колхозов и совхозов, поскольку сейчас выходящие из хозяйств часто забирают столько, что обескровливают колхозы. Так что никакой насильственной реорганизации не идет.

И. Н. Слепнев: Я хочу вернуться к работе Дж. Скотта в том плане, что она действительно помогает в объяснении ряда явлений российской истории второй половины XIX в.

Возьмем, к примеру, цепь голодных лет, которые имели место в России в 60—90-х гг. прошлого века. В 1868 г. голод охватил в основном Смоленскую губернию, в 1872—1873 гг. — такую житницу, как Самарская губерния, в 1880 г. — Среднее Поволжье, Юг и Юго-Восток России, а также в средней полосе — Курскую и Орловскую губернии. В 1891 г. голодали в 21 губернии. Мы видим, что с течением времени это бедствие охватывает все большую часть территории России, в том числе плодородные хлебопроизводящие губернии.

На мой взгляд, это не случайно. Если мы посмотрим на такой, казалось бы, не связанный с голодом фактор, как железнодорожное строительство, то оказы-вается, что в 1868 г. Смоленская губерния была связана железнодорожным путем с крупным вывозным портом России — Ригой; в 1872 г. Поволжье было связано с Ригой широтной магистралью. Именно в это время происходит голод в Самарской губернии. Механизм железной дороги является механизмом связи каких-то территорий с рынком, он включает эти территории в рыночные отношения.

Как реагирует крестьянство? Происходит повышение цен на зерно, появляется возможность вывозить его. Крестьянство увеличивает площади посевов и товарную массу, может быть, даже за счет того зерна, которое необходимо ему самому как страховой фонд от голодного бедствия. И если следующий год был неурожайным, наступал голод, как плата за вхождение крестьян в рынок, как побочное следствие этого вхождения.

Трагические 1880 и 1891/92 годы требуют, правда, несколько иного подхода к объяснению причин голода. Однако и в этом случае может быть использована концепция «моральной экономики».

С. Д. Домников: Не может быть экономики неморальной. Будучи составной частью отношений людей в процессе их хозяйственной деятельности экономи-ческие отношения не являются результатом механического сложения хозяйст-вующих субъектов или их хозяйственных форм. Использование рациональных приемов организации производства вовсе не означает игнорирования взаимных

26

моральных обязательств между различными сторонами в процессе производст-венной деятельности. Успехи многих европейских и американских бизнесменов строились как раз на попытках создания некоего органического единства, осно-ванного на оптимальном сочетании рациональных и нравственных принципов. Без этого, наверное, не понять ни «японского чуда», ни какого-либо другого.

Элемент социального консерватизма, который заложен в основании кресть-янского общества, является характеристикой того органического целого, в котором моральные нормы доминируют над элементами рационального мышления. В этом и заключен механизм саморегуляции подобной хозяйственной системы, исключающей по существу возможность структурных изменений под влиянием извне без общей трансформации тех духовно-нравственных оснований, которые его цементируют. Но когда органическое единство нарушается, обнаруживается естественное стремление собрать распадающиеся части организующей волей снаружи, использующей механизм непосредственного прямолинейного воздействия, не считаясь уже с нравственными основаниями прежнего уклада. Рационализм подобного рода формируется параллельно с утверждением в обществе концепции прогресса, т. е. того самого линейного, детерминированного развития, которое должно привести к некоему оптимальному единению частей. Встает проблема способов подобного единения.

В работе Дж. Скотта представлена несколько иная картина трансформации крестьянского общества изнутри под воздействием объективных социально-эко-номических изменений (более подробный и конкретный анализ подобных про-цессов автор дает в другой своей работе «Оружие слабых»). Тем более показательны приводимые здесь примеры устойчивости так называемых «внеэкономических» отношений даже в новых условиях.

Уважаемый профессор Т. Шанин говорил о том, что европейское крестьяно-ведение имело значительный перерыв в своем развитии в 30—60-е гг. Это вполне объясняется спецификой прагматических методологических установок социологии, избегающей затрагивать «иррациональные» сюжеты.

Но сама традиция изучения крестьянства не могла прерваться, только она переместилась из сферы внимания исторических наук в поле зрения таких неконъюнктурных направлений, как, например, этнология (в тот период).

И сама обсуждаемая сейчас проблема выдвигалась задолго до возникновения концепции «моральной экономики» в европейской социологии. В англоязычной литературе уже в трудах Б. Малиновского эти вопросы выступают со всей очевидностью. И наиболее детальную разработку данная проблема, на наш взгляд, нашла прежде всего не в социологической науке, а в экономической антропологии, о которой здесь не упоминалось. Уже потом это понимание проблемы реализует социологическая и историческая наука, используя свои критерии и методы познания.

Это те замечания, которые я хотел сделать. И если уж рассматривать гно-сеологические корни проблемы, то необходимо обратиться и к началу нашего века, и к XIX, и даже к XVIII вв. Если почитать работы И. Т. Посошкова, то мы найдем, я думаю, попытки анализа той же проблематики.

И. Е. Зеленин: С формальной точки зрения монография Дж. Скотта не имеет непосредственного отношения к аграрным проблемам и крестьянству советского общества, к нашему «реальному социализму». В самом деле, автор анализирует ситуацию в Юго-Восточной Азии, беря за основу Вьетнам, Бирму, Филиппины в эпоху феодализма и раннего капитализма. И в то же время, поскольку он выходит на важнейшие концептуальные проблемы истории крестьянства и крестьянской экономики с такими необычными для советской историографии категориями, как «моральная экономика», «этика выживания», мне представляется, что ряд положений и выводов книги имеет глобальное звучание, а зачастую и самое прямое отношение к советскому крестьянству, в частности, в годы сплошной коллективизации. Тем более, что строящийся и в основном построенный у нас

27

отчасти ленинский, но главным образом сталинский социализм был весьма далек от марксистского представления о социалистическом способе производства и скорее напоминал то, что Маркс характеризовал как «азиатский способ производства», когда жители полностью подчинены деспотическому государству, которое «непосредственно противостоит непосредственным производителям... в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена»²⁵.

Дж. Скотт критически подходит к ряду положений марксизма, марксистской теории аграрно-классовых отношений, мотивации крестьянских выступлений, отношения крестьян к эксплуатации и др. В то же время он далек от огульного отрицания марксизма, полного его перечеркивания, какое у нас сейчас в моде. Более того, в ряде случаев ученый дополняет и углубляет некоторые подходы марксистского понимания сущности аграрно-крестьянского вопроса. Tax, отнюдь не отрицая воздействия на крестьянские восстания таких факторов, как относительное обнищание и усиление эксплуатации, он предлагает взглянуть на эту проблему, в частности, на крестьянское хозяйство как бы изнутри, глазами самих крестьян. В этом — суть концепции «моральной экономики» и в опреде-ленном смысле как бы поправка к марксизму. Крестьян, считает автор, не нужно убеждать в том, что они подвергаются жестокой эксплуатации, они сами понимают, в какой мере эксплуатируются, и имеют собственные соображения по поводу того, насколько это справедливо или несправедливо.

Дж. Скотт показывает основы единства и гармонии сельского мира в феодальном и раннекапиталистическом обществе, а также логику эволюции этой общности в процессе перехода к рыночному обществу. Поправка к марксизму в этой связи заключается в отрицании насильственной революции, глобальных общественных потрясений. Такой подход позволяет лучше осознать и постичь причины аномальных и закономерных явлений в развитии России, ее аграрного сектора до и после октября 1917 г. Выяснить, например, как и почему оборвалась эволюционная нить радикальных преобразований в стране и к чему это привело, начиная с буржуазных реформ конца XIX — начала XX столетия (включая и аграрную реформу Столыпина) и кончая преобразованиями периода нэпа, когда снова возобладала разумная политика экономических реформ и были достигнуты, причем в короткий срок, впечатляющие результаты. А потом в деревню, как ураган, ворвалась сталинская сплошная коллективизация, названная ее творцом «революцией сверху», со всеми ее разрушительными и трагическими для крестьян и страны последствиями.

Весьма полезно и поучительно посмотреть на коллективизацию с позиции некоторых положений обсуждаемой монографии. Это уже прозвучало в выступ-лении В. В. Кондрашина.

Подчеркивая, вслед за Дж. Скоттом, неоспоримые преимущества эволюци-онных путей развития по сравнению с ломкой аграрных отношений, которая осуществлялось в ходе крестьянских восстаний и насильственных революций, хотел бы заметить, что К. Маркс на склоне жизни высказал мысль о возможности перехода к социализму России и Индии эволюционным путем, на основе сохранившейся в этих странах сельской общины.

В заключение — одно замечание по поводу обмена мнениями о возможности возрождения класса крестьянства в нашей стране. Положительный ответ на этот вопрос содержат земельные акты России и большинства бывших союзных ре-спублик, принятые в самое последнее время. Но вопрос требует научного ос-мысления. Сейчас в научной литературе, а также в публицистике термин «кре-стьянство» употребляется в широком смысле, когда к современным крестьянам относят всех занятых в сельском хозяйстве и имеющих в своем владении или пользовании землю (колхозников, арендаторов, фермеров, единоличных хозяев и т. д.), и в узком, когда под крестьянством подразумевается только крестьянская семья, ведущая хозяйство полунатурального или потребительского типа. Мы всегда широко пользовались термином «крестьянин-колхозник», даже когда стали утверждать, что крестьянина «раскрестьянили» в годы коллективизации. А сейчас

28

столь же громко звучат термины «крестьянин-фермер», «крестьянин-арендатор» и т. п. Но, видимо, следует подумать о том, в какой мере те или иные слои современного крестьянства (если они сохраняются) унаследовали генетические корни и черты класса российского крестьянства, составлявшего некогда абсолютное большинство населения страны. Интересные соображения в этой связи высказаны участником нашего семинара проф. Т. Шаниным, а также сибирским историком-аграрником Н. Я. Гущиным, вологодским аграрником М. А. Безниным, философом П. И. Симушем. Но ясности в историографии пока нет, публицистическая разноголосица продолжается. Видимо, проблема эта требует специального обсуждения.

В. П. Данилов: Аналогии между азиатским способом производства (АСП) и советским общественным строем возникают довольно часто. Я могу засвидетельствовать, что, например, при первом же возобновлении обсуждения проблемы АСП в 1964—1968 гг. многие предлагали начать разговор о «советском варианте АСП». В 1989—1990 гг. об этом уже немало было сказано на страницах массовой прессы («Литературная газета» и др. ). На мой взгляд, аналогии подобного рода строятся на внешнем и частичном сходстве. Проблему сущности советского общественного строя эта аналогия не решает.

Наше обсуждение подходит к концу. В выступлениях были высказаны инте-ресные мысли, выявились и некоторые дискуссионные моменты. Думаю, что всем нам будет интересно услышать в этой связи мнение Т. Шанина и как социолога, и как человека, хорошо знающего Дж. Скотта и его работы.

Т. Шанин: Начну с того, что прямо не связано с Дж. Скоттом и его работой. Здесь высказывалось несогласие с моим утверждением, что в западном кресть-яноведении был 30-летний перерыв, поскольку проблемами крестьянства про-должала заниматься этнография и экономическая антропология. Не принимаю этого возражения и вот почему.

Экономическая антропология, в частности школа Малиновского, развивала в отношении крестьянства подходы, традиционные для XIX в.: крестьянство рас-сматривалось как реальность общества ушедшего и уходящего — переходного к современному обществу, где все устроено иначе. Это вполне согласуется с теорией прогресса и ее представлениями о том, что переход к более прогрессивным формам общественной организации, осуществленный западной цивилизацией, обязательно должен быть повторен всеми обществами. А это также лучший способ прекратить разговоры о крестьянстве наших времен как о таковом.

Наше современное крестьяноведение трактует не о переходности, но о па-раллельности крестьянской экономической, социальной, культурной и прочей организации. В этом смысле крестьяноведом был А. В. Чаянов, в этом смысле можно с полным основанием назвать крестьяноведом такого антрополога, как Р. Редфилд. Вот о чем я говорил, утверждая, что теоретически, концептуально крестьянство на 30 лет выпало из поля зрения ученых.

Здесь также неоднократно возникал вопрос о том, насколько марксистом или немарксистом является автор обсуждаемой работы. Должен сказать, что та постановка, в какой у вас часто возникает этот вопрос, для нас совершенно невероятна, тем более, что речь идет об ученом нашего поколения. В течение последнего десятилетия я часто приезжал в Россию, и в свое время мне каждый объяснял, каким наивным мелкобуржуазным утопистом был Чаянов и как бле-стяще на все вопросы отвечает Маркс. Полтора года назад мы здесь собрались на съезд аграрников, и все беспрестанно цитировали тех же двух авторов с противоположными знаками. От имени приглашенных западных ученых я сказал тогда советским коллегам: мы не отдали вам на поругание Чаянова в ваши темные времена и теперь мы не собираемся отдавать вам крупного английского ученого Маркса.

Я всегда говорю своим студентам в Манчестерском университете, что

29

социология начинается с К. Маркса, М. Вебера и Э. Дюркгейма, каждый из которых ни за что не согласился бы с двумя другими. Но в том и причина развития этой науки, что она признает величие всех троих. Маркс писал 150 лет назад и сделал громадный шаг вперед. Он часть нашей интеллектуальной традиции. В этом смысле Дж. Скотт, несомненно, марксист, как и все мы, и мы обсуждали сегодня марксистскую работу.

И еще. Е. В. Серова здесь говорила, что западные ученые плохо понимают российскую действительность. Для них непонятно, например, почему сейчас большинство колхозников не желают брать землю. Те из них, кто действительно этого не понимает, плохо знают свою научную литературу о крестьянстве, в которой описано это явление и его сущность. Это, разумеется, не значит, что мы знаем достаточно о современных сельских проблемах России. Более года тому назад начата комплексная работа по исследованию российской деревни, в которой участвуют сейчас более 40 человек, в том числе Е. В. Серова, В. П. Данилов и я. В течение одного-двух лет, полагаю, мы сможем сделать первые обобщения.

Возвращаясь к работе Дж. Скотта, хочу сказать, что важнейшая ее сторона — и в этом секрет ее особенного влияния на умы — подход снизу к осмыслению вопросов социально-экономической организации крестьянского общества. Эта научная традиция восходит и к А. В. Чаянову, который создавал экономику снизу, понимая, что она должна не заменить экономическую теорию, но уточнить и дополнить ее. Дж. Скотт выдвигает концепцию «моральной экономики» крестьянства, с тем чтобы дополнить и уточнить социологические концепции крестьяноведения.

Мне показалось сегодня, что в ходе восприятия концепции «моральной эко-номики» нашими российскими коллегами могут возникнуть трудности семанти-ческого порядка. Дело в том, что собственно об экономике или собственно о морали речь не ведется. «Моральная экономика» это код модели, определяющий органически целостную форму социальных отношений. Конечно, в этих отношениях присутствуют и элементы морали, и элементы экономики, однако это нечто другое — шире, глубже, богаче.

Сам термин заимствован Дж. Скоттом у известного историка-марксиста Е. П. Томпсона, который занимался историей рабочего класса и никогда не занимался крестьянством. В работе «Моральная экономика английской толпы» он разрабатывал вопрос бунтов в английских городах. Толпа выходила на площади, протестуя против нехватки продовольствия, несправедливых цен на него и т. п. То есть это не был протест против эксплуатации вообще — определенная мера эксплуатации воспринималась как правильная и справедливая. Это был протест против нарушения тех прав, обеспечения которых эксплуатируемые считали справедливым ожидать от работодателей и государства.

Тем из коллег, кто предполагает активно оперировать понятиями «моральная экономика» и «этика выживания», необходимо иметь в виду содержание следу-ющей, не менее важной книги Дж. Скотта — «Оружие слабых». Это — о проблемах крестьянского сопротивления эксплуатации. Понять ее содержание без представления о «моральной экономике» невозможно. Причем включение проблематики «Оружия слабых» расширяет и обогащает понятие «моральная экономика», делает особенно ясным, насколько ты потерял объект, если зациклился только на экономике или только на морали.

И последнее, что я хотел сказать. С крестьяноведением как способом мышления связано то основное, главное, чему нас учит история, — представление о параллельности развития исторических форм, а не о консеквентности их, т. е. не о последовательной цепочке развития, в которой, скажем, феодализм сменяется капитализмом, тот, в свою очередь, социализмом и т. д. Представлениями о смене фаз в развитии общества мы себя обедняем и оказываемся во многом слепы, рассматривая историю разных стран и разных культур.

А кроме того, мы оказываемся невосприимчивы к таким формам экономики в наших собственных обществах, которые являются более социальными, нежели

30

чисто экономическими формами. Их можно назвать экстраполированными или, если можно так выразиться, неформальными экономическими формами. Это, например, формы семейной экономики, которые у нас на Западе сто раз объ-являлись отжившими, но которые сегодня столь же мощны, как и в прошлом. Они недостаточно изучены у нас и совсем не изучены у вас. Крестьяноведение создает также основу для выхода на эту тему, создает аналитические структуры для такой работы. В ходе этой работы, наверное, и будет решаться тот вопрос, который сегодня неоднократно ставился здесь, — вопрос, есть ли место для кре-стьянства в будущем. Этот вопрос есть смысл оставить сейчас открытым для следующих заседаний нашего семинара.

В. П. Данилов: Мое заключительное слово будет очень кратким, потому что в научном обсуждении, и тем более на теоретическом семинаре, никто не может претендовать на подведение некоего всеобщего итога, который ставит точку. Мы собрались для того, чтобы начать разговор о понимании сущности аграрной эволюции, чтобы совместно обозначить те вопросы, в которых требуется крити-ческий самоанализ, которые имеют ключевое значение для дальнейшего движения вперед, и к которым мы неизбежно будем обращаться на следующих встречах и в нашей исследовательской работе.

Решение начать работу теоретического семинара «Современные концепции аграрного развития» с обсуждения книги Дж. Скотта оказалось удачным. Прак-тически по всем периодам истории — и до реформы 1861 г., и в пореформенное время, и в эпоху революции и даже применительно к дню сегодняшнему — обнаруживается, что концепция «моральной экономики» дает нечто весьма су-щественное для понимания крестьянства. Мы уйдем с нашей сегодняшней встречи обогащенные новыми мыслями, а это главное.

Примечания

¹ Shanin T. Peasants and Peasant Societies. Harmondsworth, 1971. 2 ed. Oxford, 1987.

² Idem. Defining Peasants. Oxford, 1990.

³ Scott J. C. Moral Economy of the Peasant. Rebellion and subsistence in Southeast Asia. New Haven; L., 1976.

⁴ Tawney R. H. Land and Labor in China. Boston: Beacon Press. 1966. P. 77.

⁵ Lipton M. The Theory of the Optimizing Peasant//Journal of Development Studies. 4(1969). P. 341

⁶ Pölanyi K. The Great Transformation. Boston: Beacon Press. 1957. P. 163—164.

⁷ S.: Youldner A. W. The Norm of Reciprocity: A Preliminary Statement//American Sociological Review 25: 2 (April 1960).

⁸ Ibid. P. 171.

⁹ Blau P. Exchange and Power in Social Life. N. Y.: Wiley, 1961. P. 229.

¹⁰ Durkheim E. Professional Ethics and Civic Morals. L., 1957. P. 209, 210.

¹¹ Moore B. Social Origins of Dictatorship and Democracy. Boston: Beacon Press. 1966. P. 453—483.

¹² Pitt-Rivers J. A. The People of the Sierra. Chicago: Univ. of Chicago Press. 1961. P. 62.

¹³ Balandier G. Political Antropology. N. Y.: Panteon Books. 1971. P. 39.

¹⁴ Mооre B. Ibid. P. 505.

¹⁵ Термин «Moments of Madness» приводит А. Зольберг. (S.: Politics and Society 2: 2 /Winter 1972/. P. 183—207).

¹⁶ Термин «Post Peasants: The Character of Contemporary Sardinian Society» приводят А. Вейнгард и Э. Морин. (S.: Comparative Studies in Siciety and History 13 /July 1971/. P. 304—324).

¹⁷ Wertheim W. F. Society as a Composite of Conflicting Value Systems//East-West Parallels Chicago: Quadrangle Books. 1965. P. 26.

¹⁸ Thоmas W. I. and Znaniecki F. The Polish Peasant in Europe and America. N. Y., 1958.

¹⁹ Redfield R. Peasant Society and Culture. Chicago, 1956. ²⁰ Fei Hsiao Tung. Peasant Life in China. Duton, 1939.

²¹ Wolf E. R. Peasants. Englewood Chifts N. Y., 1966.

²² Shanin T. The Awkward Class. Political Sociology of the Peasantry in a Developing Society: Russia 1910-1925. Oxford, 1972.

²³ См.: Фурсов А. И. Специальная история крестьянства Азии. Вып. 1—2. М., 1986—1988.

²⁴ S.: Lewin M. Russia/USSR in Historical Norton: an Essay in Interpretation//The Russian Review. Vol. 50. N. 3. July 199. 1. P. 249—266.

²⁵ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. II. С. 354.

31

Опубликовано в журнале "Отечественная история" в № 5 за 1992 г.